– Тоннели, – сказала медсестра.
Мы вышли через наши двойные двери и как всегда спустились низ по лестнице: по причинам безопасности наше отделение находилось на втором этаже. В коридоре первого этажа было множество дверей, через одни из них можно было выйти наружу. Но по причине холодов медсестра открыла совершенно другую дверь, и мы спустились еще на один этаж ниже. И вот как раз тогда перед нами открылись тоннели.
Нас восхитил их чудный запах: в нем было тонкое благоухание прачечной, чистоты и тепла, чуточку наэлектризованное, как будто родившееся от разогретой электропроводки. Потом – температура тоннелей: минимум двадцать семь градусов по Цельсию, и это при том, что на дворе был максимум один градус, а может и ноль, если принять во внимание холодящий эффект ветра (хотя тогда, в невинные шестидесятые годы «эффект охлаждения» еще не был «открыт», точно так же, как и цифровые часы). Далее – их дрожащий, желтый свет и желтые настенные плитки, арочные своды над головой и самое интересное: развилки, повороты и неизвестные отводы, искушающие желтым сиянием отверстий. Выглядящих словно распахнутые, блестящие пасти. То тут, то там среди желтых плиток появлялись белые таблички с надписями: КАФЕТЕРИЙ, АДМИНИСТРАЦИЯ, ВОСТОЧНЫЙ БЛОК.
– Блин, как это здорово! – сказала я.
– Ты что, никогда раньше здесь не была? – спросила у меня Джорджина.
– Они что, тянутся под всей больницей? – спросила я у медсестры.
– Так, – ответила она. – По ним легко можно добраться в любое место, но легко и потеряться.
– А знаки?
– Их здесь е так и много, – медсестра захихикала. Ее звали Рут, и мы все считали, что в качестве медсестры она даже совсем ничего. – Вот здесь имеется знак, показывающий дорогу к ВОСТОЧНОМУ БЛОКУ, но если идти по ней, то наткнемся на развилку, у которой никакого знака уже нет.
– И что тогда?
– Просто нужно знать дорогу.
– А я могу пройти здесь сама?
Меня не удивило, что Рут сказала, что нет.
С этого дня тоннели сделались моим наваждением.
– Кто спустится со мной в тоннели? – каждый день спрашивала я медсестер.
И вот уже и они, всегда теплые, чистые, пахучие, желтые и наполненные обещаниями; вечно пульсирующие водопроводом и теплоцентралью, сплетения труб которых играли с бульканием, как только по ним начинала течь вода. И все так прекрасно соединено, все катящееся по заранее установленной колее, куда бы та не вела.
– Это как бы находиться прямо в карте, не водить пальцем по карте, но находиться в карте, как-то раз сказала я Рут, которая вела меня через подземелья. – Скорее же, это вроде плана чего-нибудь, чем само это «что-то».
Рут молчала, и я понимала, что следовало бы не болтать, только я никак не могла остановиться.
– Ты знаешь, здесь помещается вся эссенция, суть этой больницы, понимаешь, что я имею в виду?
– У нас кончается время, – ответила она мне. – Через десять минут у меня контрольный обход.
В феврале я затронула эту тему у Мелвина.
– Вы что-нибудь знаете про тоннели? – спросила я у него.
– Ты не могла бы рассказать мне побольше про тоннели?
Он про них не знал. Если бы знал, то сказал бы: «Да?».
– Под всей больницей тянутся тоннели. Все здания соединены подземными тоннелями. Туда можно спуститься и пройти в любое нужное место. Там тепло, тихо и уютно.
– Материнское лоно, – сказал Мелвин.
– Никакое не лоно, – воспротивилась я.
– Да.
Когда Мелвин говорил «да» без вопросительной интонации, это означало, что говорит «нет».
– Это нечто совершенно противоположное лону, – говорила я ему. – Материнское лоно никуда не ведет. – Я со скрипом размышляла, как же все это объяснить. – Видите ли, лоном является сама больница, никуда нельзя двинуться, там темно и шумно, а ты сам пленен в одном месте. Тоннели же похожи на больницу, но без всех ее отрицательных признаков.
Он ничего не сказал, я тоже молчала. Потом придумала следующее.
– Вы помните, как выглядят тени на пещерной стенке?
– Да.
Он понятия об этом не имел.
– Платон говорил, что все на свете это всего лишь тень некоего предмета из реальности, которого мы не видим, а тот реальный предмет сам по себе тенью не является, он эссенция, например, ну… – Я не могла вспомнить ни одного примера. – Например, моисеевы скрижали.
– Ты могла бы рассказать об этом побольше?
Скрижали явно были неподходящим примером.
– Или же невроз, – быстро начала импровизировать я. – Вот к примеру, я злюсь на что-то, и это предмет реальный, но по мне виден только страх; страх того, что меня укусит какая-то собака, потому что истина в том, что когда я злюсь, то сама хотела бы кусать всех вокруг. Вы понимаете?
Когда я закончила свою тираду, мне показалось, что прозвучало это довольно-таки убедительно и осмысленно.
– А почему ты злишься? – спросил Мелвин.
Он умер молодым, от кровоизлияния в мозг. Я была его первой «аналитической» пациенткой, о чем узнала только лишь через год после выхода из больницы, когда окончательно прервала сеансы психоанализа. И у меня уже было то, чего я ожидала: весь балаган с тенями на камнях.
ПЯТНОГРАФИЯ
Официальный адрес больницы писался следующим образом: 115 Милл Стрит. Дело было в том, чтобы те из нас, кто чувствовал себя настолько хорошо, чтобы начать работать, но не настолько хорошо, чтобы покинуть больницу, имели адрес-заменитель, подавая заявление о трудоустройстве. По правде говоря, адрес 115 Милл Стрит был таким же прикрытием, что и адрес 1600 Пенсильвания Авеню.
– Так… поглядим… что у нас тут имеется… вам, значит, девятнадцать лет, и вы проживаете по адресу 1600 Пенсильвания Авеню… Хай! Да ведь это же адрес Белого Дома!
Приблизительно так же реагировали и наши потенциальные работодатели, видя наши заявления о трудоустройстве, разве что без этой крохи юмора.
Адрес 115 Милл Стрит знаменит во всем Массачузетсе. Заявление о приеме на работу, наеме жилья, выдачи водительского удостоверения – со всем этим были связаны немалые трудности. На бланке, который следовало заполнить при сдаче экзаменов на водительские права, даже фигурировал такой вопрос: «Не госпитализировали ли вас в связи с психическим заболеванием?» Да с чего это вы взяли! Просто я настолько обожаю Бельмонт, что решила поселиться по адресу 115 Милл Стрит.
– Ты проживаешь по адресу Милл Стрит сто пятнадцать? – спросил у меня человек с землистым оттенком кожи, хозяин лавчонки «все для шитья» на Гарвард Сквер, куда я направила заявление о приеме на работу.
– Угу.
– И с какого времени ты там проживаешь?
– Гмм, да вот уже какое-то время. – И я махнула рукой, чтобы показать, что прошлое уже за спиной.
– Полагаю, что уже какое-то время ты не работала? – Он с ухмылкой откинул голову.
– Нет. Кое-что следовало обдумать.
Мое заявление было возвращено без рассмотрения.
Когда я уже выходила из лавочки, наши взгляды на мгновение сцепились. Хозяин окинул меня взглядом, настолько переполненным скрытой интимностью, что я даже съежилась от страха. Знаю, что ты за штучка – говорили его глаза.
Так кем, черт подери, мы были, что так быстро и так прицельно нас можно было распознать?
Скорее всего, мы были чем-то лучшим, чем перед госпитализацией. Наверняка мы были постарше и более уверенными в себе. Многие из нас провели больничные годы вопя, и доставляя различнейшие неприятности, теперь же появлялась охота начать что-нибудь новенькое. Заочно мы все научились ценить свободу и сделали бы все, что только в наших силах, чтобы получить ее и уже не выпускать из рук.
Вопрос заключался в другом: а что могли бы мы делать после того?
Смогли бы мы вставать каждое утро, принимать теплый душ, натягивать на себя блузки и брюки и спешить на работу? Смогли бы мы спокойно, логично мыслить? Удалось ли бы нам не высказывать сумасшедшие слова, если бы те пришли нам в голову?
Некоторым из нас это удавалось, другим – нет, но в понимании окружающего мира все мы были одинаково запятнаны.
Отличность всегда пробуждает интерес: а не может ли и со мной случиться нечто подобное? Чем меньше вероятность того, что с тобой случится какая-нибудь ужасная вещь, тем меньше страх перед присматриванием к ней или же перед ее воображением. Следовательно, тот, кто не разговаривает сам с собой или не всматривается в даль отсутствующим взором, пробуждает большее беспокойство, чем тот, кто так делает. Некто, обычно ведущий себя «нормально», задает себе беспокоящий вопрос: а какова разница между этим типом и мною? А этот вопрос ведет уже к следующему: что держит меня вдалеке от сумасшедшего дома? Это объясняет, почему вездесущее пятно так легко распознается и выполняет столь полезную функцию.
Некоторые люди пугаются больше других.
– Ты почти два года просидела в сумасшедшем доме? Черт подери, зачем тебя туда сунули? Даже трудно поверить!
