завоевать себе того положения, которое облегчало бы разрешение многих затруднений в своеобразных условиях петербургской жизни. Он сказал мне, что самым простым способом разрешения возникшего вопроса была бы одновременная смена обоих послов — Извольского и Луи, но видимо, такая комбинация совершенно неприемлема для Сазонова по его отношениям к Извольскому, хотя Пуанкаре, по его словам, не скрыл от Сазонова, что положение русского посла далеко не таково, каким должно было бы быть положение посла союзной державы, и притом не французское правительство создало такое ненормальное положение. От меня не ускользнуло, что Пуанкаре испытывает большое стеснение досказать свою мысль до конца, но я предпочел не продолжать разговора на эту тему, так как не мог бы довести откровенность с обеих сторон до очень щекотливого для меня положения, и весь вопрос свелся к тому, что Пуанкаре просил меня не отказать послу Луи в моей поддержке и впредь, как я делал это до сих пор, прибавив, что посол прямо сказал ему, что без этого ему просто нельзя оставаться, — настолько мало внимания встречает он в нашем ведомстве иностранных дел.
На другой день после моей встречи с Пуанкаре Сазонов просил меня передать ему сущность нашей беседы по вопросу о Луи и без всякого вызова с моей стороны прямо сказал мне, что он предпочел ликвидировать весь инцидент, чтобы не создавать крайне щекотливого для нас с французским правительством конфликта, так как у него сложилось убеждение, что председатель Совета министров Франции считает положение нашего посла в Париже совершенно не отвечающим положению посла союзной державы; ему же, Сазонову, просто невозможно приложить свою руку к отозванию посла, который и не думает сам проситься из Парижа. О причинах такого исключительного положения он не сказал мне решительно ничего, закончив наш разговор на эту тему весьма загадочным намеком на то, что у меня есть прекрасная информация в лице Рафаловича, который, вероятно, лучше кого-либо может разъяснить мне мое недоумение.
Я ответил Сазонову лишь тем, что не считаю себя вправе собирать сведения о нашем после, коль скоро сам он не хочет сообщать мне чего-либо, по-видимому зная больше того, что он мне говорит.
Через год, в бытность мою в Париже, Пуанкаре, уже президент республики, вновь коснулся того же вопроса, и притом в гораздо более определенной форме, и выяснил свою точку зрения без всякого стеснения. Об этом я скажу в своем месте.
Второй вопрос, затронутый Пуанкаре в разговоре со мной, касался области, действительно подлежавшей моему ведению. В выражениях, не оставляющих места какому-либо сомнению, он обратился ко мне с просьбой разъяснить ему истинное положение вопроса о развитии нашей железнодорожной сети и, в частности, наших стратегических дорог с целью ускорения нашего плана мобилизации, значительно более медленного, нежели план сосредоточения войск на французском фронте. Не скрывая от меня, что французский Генеральный штаб очень озабочен этим вопросом и что начальник Генерального штаба не раз говорил ему, что разъяснения нашего Генерального штаба представляются ему весьма туманными и не дают ясных данных, Пуанкаре просил меня ввести его в курс этого вопроса в том объеме, который я считаю возможным сообщить ему. Много данных по этому вопросу было у меня под руками, и я предложил в его распоряжение все материалы, сосредоточенные в Министерстве финансов, как по сметам на 1913 год, незадолго перед тем рассмотренным в Совете министров, так и в особенности всю схему постройки частных дорог, разработанную мною на ближайшее пятилетие при условии, конечно, возможности выпуска на иностранном рынке гарантированных облигаций железных дорог.
Мне пришлось выяснить при этом все встреченные мною затруднения к реализации этих выпусков и всю необходимость широкого содействия именно французского рынка, так как ни английский, ни германский рынок в этом деле совершенно ненадежны. Тут же я изложил перед Пуанкаре разработанную мною схему частного железнодорожного строительства, с устранением частных концессионеров от реализации займов и передачи всего дела непосредственно в руки Министерства финансов. Я передал ему также сравнительно недавнюю мою беседу с министром финансов Франции — Кайо, который резко критиковал политику России слишком частого выпуска государственных займов на иностранном рынке и сказал мне: «Совершенно иное дело, если вы будете искать у нас денег для расходов производительных, в особенности для сооружения железных дорог. Вы встретите от меня самую энергичную поддержку, и Франция даст вам все нужные средства».
Мои объяснения, видимо, оставили в Пуанкаре хорошее впечатление, и он сказал мне, что выедет из России значительно успокоенным.
Мы расстались с ним на том, что я предложил ему во всех случаях, когда объяснения нашего военного ведомства покажутся французскому Генеральному штабу недостаточно ясными, обращаться ко мне через посредство французского посла, и я дам все необходимые разъяснения, т. к. ключ к разрешению всех несогласий по этому вопросу находится, очевидно, в руках министра финансов, на которого обычно жалуются все ведомства, но не всегда дают себе отчет в том, что именно и при каких условиях можно исполнить на самом деле.
Я считаю возможным удостоверить, что в этой моей беседе с Пуанкаре было заложено первое основание осуществленной мною год спустя идеи объединенных займов для частных железнодорожных обществ в России. Подробности этого вопроса изложены мною далее в своем месте.
Третий и последний вопрос, по которому нам пришлось обменяться взглядами, заключался в выраженной мною благодарности за помощь, которую оказала Франция в предоставлении России участия, наравне со всеми великими державами, в так называемом реорганизационном Китайском займе 1913 года.
Около этого займа образовался в прямом смысле заговор против России, и без помощи Франции мы были бы совершенно устранены от участия в займе, под влиянием оппозиции целого ряда государств, стремившихся не допустить нас до участия на общем основании, в нарушение самой элементарной справедливости. Франция помогла нам отстоять нашу точку зрения и не дала совершиться несправедливости.
По существу этот заем не принес большой пользы государствам, участвовавшим в его выпуске. Китай получил свои деньги, но на что он истратил их — неизвестно. Через год разразилась мировая война, а в Китае начались смуты, не прекращающиеся и до сих пор. Государства же, участвовавшие в эмиссии, познали потом немало хлопот и осложнений, а частные лица, раскупившие облигации этого займа, едва ли поминают добром свое участие в этой финансовой операции.
