жизнь. Подумав немного, Витте сказал, что «пожалуй что вы правы, тем более что неизвестно даже, говорили ли ему мои друзья или просто хотели отделаться от меня, когда я их спрашивал».
В половине июля государь вызвал меня с докладом в шхеры. Особенно неприятных вопросов не было, и доклад быстро двигался к концу, тем более что государь предполагал тотчас после завтрака ехать на берег с великими княжнами и предпринять продолжительную прогулку.
Когда я кончил все очередные дела, государь вынул из ящика своего маленького письменного стола синюю папку и спросил меня: «Вы не догадываетесь, что в этой папке?»
Зная по опыту, что такие папки не сулят мне ничего приятного и содержат в себе какую-нибудь просьбу о деньгах или ходатайство о каком-либо исключении из общего правила, я сказал, что боюсь этих синих папок, так как, большею частью, они содержат в своих недрах что-либо неприятное для Министерства финансов. На это государь сказал мне:
«Не упадите в обморок и прочтите громко, а затем ответьте мне прямо на те вопросы, которые я вам поставлю».
Я вынул из синей обложки письмо, написанное знакомым мне почерком графа Витте. Вот что я прочитал громко.
(Копия этого письма уцелела от обыска во время моего ареста.)
«Ваше Императорское Величество.
Несколько месяцев тому назад Вы изволили благосклонно выслушать мою исповедь о тяжелом положении необеспеченности, в котором я нахожусь. Оно заключается в том, что, не обладая ни наследственным состоянием, ни благоприобретенным, ибо, отдав себя государственной службе, я не имел права заниматься делами наживы, на закате жизненной карьеры я очутился с содержанием в 19 тысяч рублей и с ограниченными средствами, оставшимися из 400 тысяч, которые Вам угодно было милостиво пожаловать, когда я с поста министра финансов был назначен председателем Комитета, а впоследствии Совета министров, на каковых должностях вместе с арендою я получал почти в 2 раза больше, нежели теперь.
Из такой обстановки своими силами я мог бы выйти, только оставив государственную службу, чтобы заняться частною. Но это средство недавно было мною окончательно отвергнуто.
Ваше Величество были так милостивы, что в бесконечной царской доброте соизволили мне сказать: „Можете быть совершенно спокойны; это мое дело Вас и Ваше семейство обеспечить“.
Простите, если осмелюсь всеподданнейше доложить. Я вполне понимаю, что на деятельной государственной службе я мог получить прочное материальное положение только на посту посла, и хотя я несколько раз имел случай представлять доказательства, что на этом поприще я мог бы оказывать услуги царю и родине не хуже других, тем не менее я более не питаю никаких надежд на такой выход, вследствие неблагоприятного отношения ко мне подлежащих министров.
Увеличение содержания, при настоящих моих обязанностях, в размере, могущем меня устроить, являлось бы крайне неудобным, а потому было бы и для меня тягостно.
Я мог бы быть выведен из тяжелого положения единовременною суммою в двести тысяч рублей. Сознание, что, будучи министром финансов в течение 11 лет, я своим трудом и заботами принес казне сотни миллионов рублей, сравнительно, сумма, могущая поправить мои дела, представляет песчинку, дает мне смелость принести к стопам Вашего Императорского Величества всеподданнейшую просьбу, не сочтете ли, государь, возможным оказать такую царскую милость.
Позволяю себе в оправдание настоящего всеподданнейшего письма доложить, что с наступлением каникул, ранее, нежели покинуть Петербург, мне предстоит решить вопрос, могу ли я продолжать скромно жить так, как живу, или принять меры к дальнейшему сокращению моего бюджета, вступив на путь домашних ликвидаций.
Верноподданнейший слуга
Граф Витте. СПб. Июнь 1912 г.»
Когда я прочитал это письмо, государь спросил меня:
«Вы подозревали, что Витте может обратиться ко мне с такою просьбою?»
Я рассказал тогда все, что приведено выше, начиная с визита ко мне графини Витте, письма ее ко мне в апреле месяце и личного разговора с самим графом Витте, и пояснил, что я не доводил обо всем этом до сведения государя потому, что не был уверен в том, что граф Витте решится лично просить о денежной помощи после того, как я отклонил от себя инициативу в его ходатайстве. Тогда государь задал мне такой вопрос:
«Что это за объяснение, что ему предлагали выгодное положение в частной деятельности, от которого он отказался? Я ничего об этом не слышал, и сам он, обратившись ко мне с личною просьбою о назначении его послом, ничего не говорил мне об этом».
В ответ на это я доложил, что этот вопрос освещен не совсем правильно, так как мне пришлось говорить об этом лично с графом Витте еще осенью 1911 года. Тогда ко мне приехал председатель совета Русского (для внешней торговли) банка, мой бывший сослуживец В. И. Тимирязев и спросил меня, обсуждался ли в Совете министров вопрос о разрешении графу Витте принять, в виде особого изъятия из общего правила, предложение банка о предоставлении ему должности консультанта при банке с определенным содержанием, сверх возможного его участия в прибылях. Я был крайне удивлен таким вопросом и ответил полным неведением, прибавив, что тут должно быть прямое недоразумение, так как граф Витте, как член Государственного совета, не имеет права принять такое предложение, и Совет не может обсуждать его как прямо противоречащее закону о несовместительстве.
Тимирязев настаивал на том, что у них состоялось уже соглашение, подписанное графом Витте, и спросил меня, не возьмусь ли я лично доложить этот вопрос государю и испросить разрешение его в благоприятном смысле, как меру совершенно исключительную.
Я отказался наотрез принять участие в таком обходе закона, сказав, что об этом должен докладывать председатель Государственного совета, если он решится на это, и прибавил при этом в шутку, что я очень сожалею о невозможности для меня исполнить угодное графу Витте, потому что, вероятно, я и сам недолго пробуду председателем Совета министров и министром финансов, и был бы счастлив после моего увольнения пойти по дороге, предоставленной графом Витте, и поискать какой-либо банк, который
