теперь будет виноват он, a не вы».
Мой доклад затягивался, приближалось время к завтраку. Государь сказал мне:
«Отложите остальное до после завтрака; погода такая скверная, что никуда нельзя выйти, а у меня на душе есть большой камень, который мне хочется снять теперь же. Я знаю, что я вам причиню неприятность, но я хочу, чтобы вы меня поняли, не осудили, а главное — не думали, что я легко не соглашаюсь с вами. Я не могу поступить иначе. Я хочу ознаменовать исцеление моего сына каким-нибудь добрым делом и решил прекратить дело по обвинению генерала Курлова, Кулябки, Веригина и Спиридовича. В особенности меня смущает Спиридович. Я вижу его здесь на каждом шагу, он ходит как тень около меня, и я не могу видеть этого удрученного горем человека, который, конечно, не хотел сделать ничего дурного и виноват только тем, что не принял всех мер предосторожности.
Не сердитесь на меня, мне очень больно, если я огорчаю вас, но я так счастлив, что мой сын спасен, что мне кажется, что все должны радоваться кругом меня, и я должен сделать как можно больше добра».
Для того чтобы это обращение государя ко мне и мой ответ ему были понятны, я должен напомнить, чем было вызвано обращение государя ко мне.
После смерти Столыпина от пули Багрова назначено было следствие через сенатора Трусевича, о чем я писал уже в своем месте; оно установило с очевидностью вопиющую небрежность, допущенную четырьмя лицами: товарищем министра внутренних дел Курловым, начальником Киевского охранного отделения Кулябко, вице-директором Департамента полиции Веригиным и состоявшим при Курлове подполковником Спиридовичем. Совет министров решил предать всех их суду.
Против этого не возражал и министр внутренних дел Макаров. Покойный министр юстиции Щегловитов был одним из ревностных поборников необходимости привлечения их к суду.
Первый департамент Государственного совета потребовал от них объяснений и, находя их совершенно неудовлетворительными, постановил испросить высочайшее разрешение на предание их Верховному уголовному суду после рассмотрения дела в 1-м Департаменте Правительствующего сената и назначения им предварительного следствия.
Решение государя по этому делу ожидалось мною уже более месяца, и меня крайне озабочивало, почему так медлит государь с утверждением постановления (мемории) Государственного совета, тогда как и я, и министры внутренних дел и юстиции неоднократно докладывали ему это дело, и государь прекрасно усвоил себе, казалось, ту мысль, что предание суду не предрешит окончательного решения дела. Оно требует еще производства нового полного следствия через Сенат; Верховный суд мог прийти к совершенно другому выводу, и что решение, во всяком случае, должно было идти на утверждение государя. Говоря со мною, государь, видимо, волновался и смотрел мне прямо в глаза, ожидая моего ответа. Я хорошо помню первые сказанные мною слова.
«По вашим словам, — начал я, — я вижу, государь, что вы приняли уже окончательное решение и, вероятно, привели его уже в исполнение». Государь подтвердил это наклонением головы. «Мои возражения будут, поэтому, совершенно бесцельны и только огорчат вас в такую минуту, которой я не хотел бы ничем омрачить. Но я должен высказать вам то, что лежит у меня на душе, и не с тем, чтобы склонить вас переменить ваше решение, а только для того, чтобы вы не имели повода упрекнуть меня в том, что я не предостерег вас от вредных последствий вашего великодушного шага.
Ваше величество, вы знаете, как возмущена была вся Россия убийством Столыпина, и не только потому, что убит ваш верный слуга, но еще более потому, что с такою же легкостью могло совершиться гораздо большее несчастие. Всем было ясно до очевидности, что при той преступной небрежности, которая проявилась в этом деле, Багров имел возможность направить свой браунинг на вас и совершить свое злое дело с такою же легкостью, с какою он убил Столыпина. Все, что есть верного и преданного вам в России, никогда не помирится с безнаказанностью виновников этого преступления, и всякий будет недоумевать, почему остаются без преследования те, кто не оберегал государя, когда каждый день привлекаются к ответственности неизмеримо менее виноватые, незаметные агенты правительственной власти, нарушившие свой служебный долг. Ваших великодушных побуждений никто не поймет, и всякий станет искать разрешения своих недоумений во влиянии окружающих вас людей и увидит в этом, во всяком случае, несправедливость.
И это тем хуже, что вашим решением вы закрываете самую возможность пролить полный свет на это темное дело, что могло дать только окончательное следствие, назначенное Сенатом, и Бог знает, не раскрыло ли бы оно нечто большее, нежели преступную небрежность, по крайней мере со стороны генерала Курлова.
Если бы ваше величество не закрыли теперь этого дела, то в вашем распоряжении всегда была бы возможность помиловать этих людей в случае осуждения их. Теперь же дело просто прекращается, и никто не знает и не узнает истины. Будь я на месте этих господ, и подскажи мне моя совесть, что я не виновен в смерти Столыпина и не несу тяжкого укора за то, что не оберег и моего государя, я просто умолял бы вас предоставить дело своему законному ходу и ждал бы затем вашей милости уже после суда, а не перед следствием».
Государь внимательно выслушал меня и сказал мне:
«Вы совершенно правы. Мне не следовало поступать так, но теперь уже поздно. Я сказал Спиридовичу, что я прекратил дело и вернул мемории государственному секретарю. Относительно Курлова я уверен, что он, как честный человек, сам подаст в отставку, и я прошу вас передать мои слова министру внутренних дел. Вас же прошу, Владимир Николаевич, объяснить в Совете министров, чем я руководствовался, и не судить меня. Повторяю — вы совершенно правы, и мне не следовало поддаваться моему чувству».
Вторая половина моего доклада не представляла уже особого интереса. Все шло, как всегда, гладко. Государь все одобрил и особенно интересовался выборами в Думу, которые подходили в концу. Почти по всем губерниям результаты выборов давали значительный перевес умеренным партиям. По Петербургу, правда, прошли одни кадеты, но их успех не огорчил государя потому, что он сопровождался провалом Гучкова, чему государь искренно радовался и выражал надежду, что такая же участь постигнет его и в Москве, где он поставил свою кандидатуру по
