глядя на село и вдаль за Онон! Вот каков теперь его
ближний мир. Когда-то, приехав на Байкал, Роман примерно таким же осваивающим взглядом
окидывал пространство вокруг своего дома, но определяться в родном, будто заново его открывая,
значило припаивать к нему саму душу.
Так же цепко изучает Роман и прочие строения усадьбы: штакетник, уборную и сарай, тоже
разделённые на двух хозяев. Сама подстанция метрах в тридцати от дома. Открыв дверцу её
ограждения, сделанного из сетки, Роман бродит по откристаллизовавшемуся, будто сахар, снегу в
длинной сухой траве, читая таблички на оборудовании, пытаясь вникнуть в его общую схему.
Постучав костяшками пальцев по трансформатору, определяет, что тот ещё без масла.
Специальность, по которой Роман когда-то со средними успехами закончил профтехучилище,
несколько иная, но что верно, то верно: если есть голова на плечах, то прирастёт и остальное.
После обеда он идёт в контору совхоза и находит там рыжеватого директора Трухина Никиту
Дмитриевича, который ездит всё на той же коричневой «самокатной» Волге. В кабинете директора
жарко, открыта форточка, обмёрзшая скользким льдом. Перегнувшись через стол, Труха пожимает
руку посетителя.
– С приездом…
– Жарко у вас, – замечает Роман.
– Да, накочегарили сегодня…
– А в нашем доме почему-то было холодно… – неожиданно для себя говорит Роман.
Директор смотрит на него настороженно и даже с некоторой досадой: зачем он сюда пришёл?
На всякий случай комкано и как-то стеснительно выражает своё соболезнование.
– Я согласен работать на подстанции, – сообщает Роман.
– Вот это хорошо, – тут же с торопливым миролюбием подхватывает директор.
И потом в течение получаса он лениво, но, как представляется ему, очень серьёзно, объясняет
Роману важность бесперебойного электроснабжения для совхоза, важность подстанции, важность
ответственной работы на ней. Роман слушает его откуда-то издалека, не воспринимая полностью.
Для него важность подстанции доказательна и по-другому: ему нужна работа и квартира. И уже
поэтому он будет и серьезным, и ответственным, как хочется директору.
– Главное, чтобы там был порядок, – наставляет Труха, моргая почти белыми ресницами, – и
никакого пьянства. А если уж потребуется какая-либо помощь, ну, с дровами, например, то
поможем…
И, видимо, автоматически сказав про дрова, директор, хмыкнув, смолкает, чувствуя, что заехал
на какую-то неловкую волну.
– Вот за это спасибо, – с кислой усмешкой произносит Роман, заранее не веря Трухе – хватит
его «помощи» и родителям…
Администрация электросетей находится в Обуховске – на работу надо устраиваться там. Труха
пишет для директора электросетей записку: «Рекомендую товарища Мерцалова Романа
Михайловича на должность начальника подстанции». Роман читает эту записку уже в коридоре и
даже пугается: ничего себе – начальник! Зачем же так писать?
До Обуховска обычно ездят через станцию Золотая, но там другой район и автобус туда не
ходит. Матвей сообщает, что рано утром до станции пойдёт машина за грузом, и в дорогу лучше
собраться с вечера. С этими сборами, а больше просто с разговорами они засиживаются на кухне
допоздна. Наконец Роман идёт в тепляк, где давно уже спит Смугляна, и у крыльца в темноте
сталкивается с Чоком, который неподвижно и молча перегораживает путь. Рука Романа натыкается
на его тощий хребёт с жёсткой, сухой шерстью. Сердце щемит жалостью. К ночи сильно морозит:
выйдя раздетым, Роман тут же чувствует, как сильно жжёт уши и руки. Вернувшись в дом, он
спрашивает у Катерины, уже собиравшейся спать, кормила ли она собак? Катерина
спохватывается, виновато суетится, ссылаясь на затянувшиеся разговоры, на позднее кино по
телевизору и подаёт ему тёплую, прямо с плиты, миску.
Роман включает свет на веранде, чтобы было видно собачью посуду. Чёрный, лохматый Бимка,
вырвавшись из своей конуры, как большая тряпка мелькает в темноте около ног, хватая еду с таким
голодным азартом, что брызги наверняка летят по сторонам. В эмалированной старой кастрюле
Чока всё заморожено. Роман, налив тёплой похлёбки в его обледеневшую посудину, стоит, ждёт,
чтобы тот начал есть. Через несколько минут замёрзнет и это. Пока Роман стоит рядом, Чок вяло
чавкает размоченными кусками хлеба, и тут же отворачивается, как только Роман отходит. Он и
ест-то, кажется, лишь для того, чтобы не обидеть хозяина. Выйдя в огород, чтобы справить малую
нужду, Роман смотрит в небо на растущую луну, которая настолько тонкао, что похожа на светлую
ресничку, обронённую на тёмно-синий фон. И уж не понятно почему, да только от этой необычной
лунной тонкости и хрупкости на душе становится тревожно.
Не успевает Роман улечься, как в дверь стучит Матвей.
269
– Не пойму, что с твоим Чоком, – говорит он, – пошёл в уборную, а он стоит на самой дороге, на
дверь глядит. Как будто ждёт кого. Я чуть не запнулся об него. Может, его всё же привязать? А то
ещё цапнёт кого-нибудь.
– Завтра привяжу, – обещает Роман. – Ночью всё равно никто не придёт.
Утром Матвей снова стучит в тепляк, чтобы разбудить Романа.
– Опять ничего не соображу, – говорит он, будто продолжая вчерашнюю тему, – Чока нигде нет:
ни на сене в огороде, ни под стайкой.
– Куда же он мог убежать? – удивляется Роман. – Вчера я его даже за ворота выманить не мог…
Пока Роман одевается, Матвей сидит у двери, разминая сигарету, и вдруг догадывается:
– Э-э, – печально произносит он, – да ведь Чок-то подыхать ушёл. Собаки всегда уходят из
дома, чтобы подохнуть. Да, конечно, так… Тут и думать нечего. Вовремя ты его отвязал… Хотя они
в таких случаях и сами как-то с цепи срываются…
За баранкой попутного ЗИЛка – Боря Калганов. Конечно, лучше бы ехать с кем-то незнакомым,
да откуда в селе незнакомые? Однако Боря, понимая состояние одноклассника, задумчив и
ненавязчив. Это выходит у него естественно: беда Романа будто и впрямь незримо разносит их по
разным жизненным полюсам. С Романом в селе всё ещё редко кто решается заговорить. Сам он
тоже старается как можно меньше касаться своего глубоко осевшего горя. Лишь сегодня утром как-
то косвенно, через Чока, снова поднял на поверхность всю горечь, всколыхнул в душе едкую муть.
Теперь его пёс уже валяется где-нибудь замёршим в камень. Зачем же вчерашней ночью он стоял
перед крыльцом, глядя на дверь? Что хотел этим сказать, что выразить? Видно, проститься
приходил. Неужели собаки способны на прощание? Неужели Чок о чём-то думал? Может быть,
думал: «Ах, какой же ты, Ромка, дурачок… Разве не видишь, что я умираю? Разве не видишь, что
попрощаться пришёл? Или ты забыл те грибные березнячки, которые мы прошли с тобой когда-то?
Разве ты забыл тот хлеб, которым кормил меня в лесу, после того, как я так
