держат живности и побольше, приворовывая комбикорм. Теперь это
и воровством-то не считается, только Матвею ли с его давнишними крупными легендарными
кражами в городе, с двумя тюремными убийствами, с горделивыми рассказами об отцах-ворах в
законе тащить ночью на плече пыльный мешок комбикорма? Воспитание не то.
На другой день Роман с утра собирается на подстанцию, о которой рассказывал отец. Сидеть в
тепляке, глядя на головёшки родного дома, невыносимо. Стоит остановить взгляд на пожарище,
как воображение само по себе восстанавливает стены, комнаты, расставляет в них мебель, вешает
на окна занавесочки с ромашками, какие любила мать, а на стены – ковры, подаренные ей за её
знахарство…
Нина тоже собирается пойти с ним, чтобы пошире оглядеться на новом для неё месте, но Роман
говорит, что это далеко – такая нагрузка не для неё. Смугляна тут же, без слов, возвращает пальто
на вешалку. В последнее время ей духу не хватает в чём-либо не соглашаться с ним. Роман же не
267
берёт её с собой потому, что хочет зайти на кладбище, где беременным бывать не полагается. Да и
вообще лучше побыть там одному.
– Я Чока возьму в провожатые, – вроде, как оправдываясь, говорит он.
Чок, их старая дворняга, оказывается открытием приезда. В прошлый раз про собаку забыли,
хотя она тоже уцелела вместе с коровой и поросятами. Во время похорон пёс просидел
привязанным под стайкой, и Роман его не видел. Теперь Чок уже полный старик. Когда-то в детстве
Роман нашёл его щенком на берегу и принёс домой. Долго думал над кличкой. Мама подсказала,
что кличка должна быть звонкой и краткой, ну, например, Чок! Роман хотел по этому примеру
придумать что-нибудь такое же своё, но предложенное матерью уже словно приклеилось к собаке.
Сколько березняков в поисках грибов было пройдено в детстве с Чоком…
Распутывая в старой сухой шерсти собаки ошейник, сделанный из отцовского поясного ремня,
Роман чувствует, что для похода на кладбище Чок сейчас самый подходящий попутчик, потому что
сейчас это почти что самое родное существо. Отвязывать его приходится с опаской. Пёс, не
понимая, что его отпускают, с раздражённым рычанием на одной ноте прислушивается к
движениям рук на шее. Вполне возможно, что он уже и рук этих не узнаёт. Не цапнул бы невзначай.
Обнаружив, что цепь его уже не держит, кобель как-то тяжело ковыляет в огород усадьбы со
сгоревшими постройками и помечает там столбы огорода. Но всё это без прежних пружинок
радости от свободы, а будто по обязательному уставу. Как завидует ему, подобострастно
повизгивая и глядя на Романа – Бимка, лохматая, вислоухая собачонка Матвея, привязанная в
другом конце ограды. «Может быть, и меня отпустишь? – словно спрашивает он. – Вот уж я-то тут
поношусь, вот уж я-то побегаю так побегаю!»
Роман свистит, выманивая своего старого друга за ограду. Чок выходит на улицу через чужие
ворота, равнодушно смотрит на собак, бегающих на свободе вдалеке, поворачивается и медленно
возвращается к ошейнику с цепью. Ложится-заваливается там, глядя на Романа долгим, усталым
взглядом: ты уж, мол, оставь меня в покое, старика…
– Не будем его привязывать, – вздохнув, заключает вышедший на крылечко Матвей, – пусть на
воле доживает.
Подстанция, видимая уже с окраины села, стоит в километре от окраины, на обширном,
плавном возвышении, будто на вздутой площадке. Правее подстанции – кладбище. Поднимаясь к
нему, Роман где-то на половине подъёма оглядывается сразу на всё село.
В Забайкалье стоят крепкие бодрящие морозцы, и после седого, угрюмого Байкала высокое
небо Пылёвки как само высшее откровение. Приближается полдень, и против маленького далёкого
зимнего солнца над заснеженной степью оторопело висит матовая дневная луна, похожая на
рыбий глаз, плавающий в мутной ухео.
Роман плачет уже на подходе к могиле родителей. Плачет, не сдерживаясь. Даёт горечи полную
волю. Вот чего не хватает ему все последние дни. За этим-то он сюда и идёт. Обильные,
свободные и долгие слёзы вымывают горький душевный ком, отпускают в жизнь. Роман боялся,
что не сможет верить в эту могилу, не ощутит, что его родные именно тут. Нет, слава Богу, вера
есть. Всё было реально: и похороны, и гроб, как реальна теперь эта чёрная земля, лишь
припорошенная снежком. Ощущения, что родители остались на пожарище, нет. Они здесь. Он сам
нагребал их прах в гроб с оставленными в нём свежими, пахучими стружками, хотя это
воспоминание как в тумане – слишком пьяным был тогда. Да и хорошо, что пьяным.
А на пожарище было бы не плохо поставить новый дом! Но дом – это, конечно, не шутка.
Трудов и денег стоит немалых. Средств от продажи дома в Выберино, коровы и этих несчастных
поросят, конечно же, не хватит.
Брусовой дом подстанции, к которому он подходит после кладбища, рассчитан на две семьи
дежурных электриков. Исследуя его через окна, Роман видит, что одну из половин дома урезает
небольшая комнатушка, видимо, предназначенная для технических нужд подстанции. Издали дом,
светясь свежим деревом, радует глаз, но Роман, глуша эту радость, оглядывает всё, построенное
тут, с хозяйским критическим прицелом. Матвей, наблюдавший за строительством, утверждает, что
дом слеплен как попало. Собирали его в спешке зимой без фундамента, на столбах или на
костылях, как называют здесь эти столбы. Завалинки засыпаны шлаком – это уж не для тепла, а
так, для виду. Тепло этот шлак держать не будет, а вот влагу он удерживает хорошо, что не сулит
долгой жизни нижним венцам.
В окна видно, что листы сухой штукатурки, которой изнутри обшиты стены, уже отдуваются
горбами – очевидно, что дом даёт совершенно непредсказуемую осадку. Колоды, рамы и пол ещё
не видели кисти с краской. Но ситуация повторяется: здесь снова есть перспектива действовать.
Как велики и просторны комнаты обеих квартир! На правах первого претендента Роман намечает
для себя боольшую из квартир, сразу же прикидывая, где какую из своих вещей, едущих в
контейнере с Байкала, он поставит, что где доделает. Жизнь на отшибе его не пугает. «Может быть,
для неё-то я и создан, – уныло думает Роман, – жизнь сама ведёт меня к тому». Он обнаруживает,
что в его унынии остаётся, принесённая с кладбища, жалость к себе. Ну нет уж, хватит слёз. Надо
просто на что-нибудь отвлечься. Хотя бы на вид, открывающийся внизу. Село и река подо льдом
268
отсюда будто на ладони. А вскоре растаявшая река заиграет блёстками, заголубеет… Зазеленеют
эти сопки с длинными, пологими склонами, гнутыми словно по лекалу. И тогда радостно будет
даже просто тихо сидеть на досках крыльца,
