на позднее время, включают радио. Поёт какой-то народный
самодеятельный хор. А вот это уже хорошо – вот он где, этот лад! И вдруг – любимые материны
частушки: «Что ж, ты белая береза: ветра нет, а ты шумишь? Моё сердечко ретивое, боли нет, а ты
болишь…» Роман сидит с сердцем, растворённым в светлой печали. Как понятно волнение матери,
когда она их пела! И он, слыша сейчас эти частушки, наверное, испытывает именно такое же, а,
возможно, даже то же самое волнение. Но если их волнение одно, общее, то как согласиться с тем,
что мамы уже нет? Да, это очень интересно – пусть чисто физически родителей сейчас не
существуют, но где их мысли, где их чувства? Ведь должны же они чем-то соединяться с этим
миром!? Очевидно же, что, испытывая одинаковое с ними волнение, ты в этот момент впускаешь
их души в свою. «Уж не через меня ли, не через моё ли тело чувствуют они теперь это мир?» –
открывает вдруг Роман. Может быть, для некой подпитки, для поддержки родителей на том свете
дети по большому-то счёту и необходимы? Но, впрочем, связь эта, помогающая быть уже не столь
одиноким, нужна и детям…
Концерт обрывается так же резко, как начался. Хриплые динамики, лишь для этого концерта
включенные кем-то, захотевшим поделиться песнями, смолкают, и уже снова холодно. Остаётся
только баюкающий бряцающий гул вагона и чёткий, рубящий стук колёс. Сидя в мрачном углу купе,
Роман постоянно запахивает пальто, купленное ещё «в Эпоху Голубики». Пальто смастрячено так,
что большой пижонский вырез на груди никак не удаётся прикрыть шарфом. Мгновеньями Романа
тягуче обволакивает сон, который он тут же испуганно вытрясает из головы – как бы не проспать!
Холод с мраком и в душе. Жутко думать, что вся жизнь впереди лишь такая холодная и мрачная. В
своём возвращении домой Роман не видит никакого света. Бывали раньше моменты, что он
тосковал по дому и хотел вернуться сам. А приехал так, будто жизнь сюда загнала. С Байкала, как
ему казалось, можно было уехать в любое место и в любое время. А из Пылёвки так просто не
уедешь. Здесь он уже будто на последней жизненной прямой, с которой нельзя сходить. «А сколько
271
мне лет? – спрашивает себя Роман и, вспомнив, отвечает: Мне двадцать пять». Наверное, жизнь,
что впереди, куда длиннее той, что позади. Но она так обречённо определена и очевидна…
В Обуховске он сходит в три часа ночи. Надежда на тёплый вокзал не оправдывается.
Температура в этом, когда-то с размахом построенном здании с высоченным потолком, наверное,
лишь чуть-чуть выше ноля. В холодном кресле с трубчатыми подлокотниками, сделанном, кажется,
специально так, чтобы в нём нельзя было дремать, надо проторчать почти пять часов. На соседних
креслах пристраивается молодая женщина с двумя малышами. Её одежда потрясает – осеннее,
коротенькое, но, видимо, достаточно дорогое и модное пальтишко и лёгкие чулки. Чулки в такую
стужу кажутся неестественными: почему бы уж тогда и вовсе не капрон? Её маленькая дочка хоть
и беспокойно, но всё же спит, а сынишка, примерно Юркиного возраста, хнычет всё время,
ворочаясь на твёрдом фанерном сиденье. Женщина поминутно прикрывает его каким-то коротким
платком, но у пацана открываются то коленки, то руки, то спина, и от холода он не может заснуть.
– Ну, полежи же, Игорёк, полежи, – нервно уговаривает его женщина, – станет посветлее – к
тёте Тане пойдём, отогреемся.
Но Игорёк её не слышит. Роману же хочется просто пересесть куда-нибудь подальше от них. Но
это кажется стыдным, вроде какого-то бегства.
– Знаете что, – говорит он женщине, немного замявшись, – давайте я помогу вам дойти до
вашей тёти Тани. Прямо сейчас. До рассвета вы тут совсем застынете. Воспаление лёгких
ребятишкам будет обеспечено.
– Ну что вы, – отвечает она, пытаясь изо всех сил изобразить подобие кокетства на
неподвижном от холода лице.
– Давайте-давайте! – теперь уже настойчивее повторяет Роман. – Обо мне не беспокойтесь,
здесь всё равно не заснёшь.
Он решительно поднимается, и ей приходится подчиниться. Роман подхватывает Игорька и
яркую лёгкую сумку. Ребёнок совсем худенький – Юрка в своё время был куда плотнее. А тут один
кокон одежды, в глубине которого – маленькое твёрдое тельце.
На улице – морозный белый туман. Смешиваясь с угольным дымом станции, он размывает свет
редких фонарей в грязные тусклые пятна. Идти приходится по высокому железнодорожному
виадуку, на котором хиузом, словно тонким гребнем, прошивает насквозь. Не хочешь, да
задумаешься, что по этой дороге ещё и возвращаться придётся. Но, может быть, его у этой тёти
Тани хотя бы чаем горячим напоят.
Игорька, закутанного в платок, держать совсем неудобно и, перехватывая его очередной раз с
руки на руку, Роман вдруг видит, что у ребёнка нет варежки. Прямо на ходу, повесив сумку на
локоть, Роман надевает на его ручку свою рукавицу, но рукавица слишком велика и вряд ли
поможет. Своя же рука, оказавшись голой, пылает как на холодном огне, стремительно теряя
чувствительность. И как это ребёнок всё время терпел?! Роман засовывает голую ручку Игорька
себе под мышку. Они как раз проходят под одним из тусклых фонарей, и тут Роман замечает, что
девочка, которой едва годик, без варежек вообще! Но она на руках матери сидит тихо, покорно, не
шевелясь, её рот завязан шарфом. И Роману от этой картины кажется, будто холод одним из своих
острых шипов достаёт его до самого сердца.
– Варежки-то где у них?! – раздражённо спрашивает он.
– А-а! – с досадой отмахивается эта совсем околевшая зимняя бабочка. – Посеяли где-то…
Сами виноваты… Пусть помёрзнут теперь…
«Как это помёрзнут! – хочется вспылить Роману. – Чего они ещё понимают?! Смотреть за ними
кто будет?!» Да только её и саму трясёт, как болонку. Ну что вот или кто гонит её куда-то по этому
морозу, да ещё в такой одёжке?!
Путь до их тётки бесконечен. Второй рукой Игорёк должен держаться за шею, но ручка, как-то
странно изогнутая висит уже где-то в стороне. Можно догадаться, как она у него мёрзнет. На
девочку с её молчанием и голыми руками лучше и не смотреть. Только б дойти скорее.
Наконец женщина замедляется перед маленьким деревянным домом с закрытыми ставнями.
Ну, слава Богу! Войдя в палисадник, открыв штакетниковые побелённые воротца, эта бабочка
стучится в ставень. Наверное, так же, в басне Крылова стрекоза стучалась в домик муравья.
Роман ставит Игорька на ноги у самых ворот ограды и дышит сразу на обе его ладошки. Сквозь
щель в ставне
