— Знаю!!! — Выкрикнул в ярости Олег, крутясь в поисках, куда бы сплюнуть. Не найдя подходящего места, сглотнул. Чуть не поперхнулся от мерзостного состояния. С каждым словом Виолента ему становилось хуже и хуже. Голова налилась чугунной тяжестью и, наверное, впервые так стало гаденько на душе.
— А что ты так кипятишься? — Удивился Виолент. — Разве не ты отправил «голубем» по «радио» кто он такой? Разве не хотел…
— Я этого не хотел! — Заорал Олег и, тыкая пальцем в сторону бессловесной фигуры, пословно повторил, выделяя каждое слово. — Я! Этого! Не хотел!
— Да ладно ты… — Примиряюще сказал Виолент. — Не хотел. Знаю. Ты хотел, чтобы Губа не стал плохим «дедушкой». Так ведь? И чмарил его из благих намерений.
Голос у Виолента был сухой нейтральный и Олег не мог уловить по тону, издевается он, или действительно разделяет его позицию.
— Только чё реально не пойму, зачем ты его объявил? Разве не знал, что творится в гарнизонах?
Олег бессильно зарычал и выскочил из-за стола. Стал нахаживать. Его мутило от себя. В буквальном смысле.
— Я продолжу, с твоего позволения… Наутро Губа проснулся «защеканцем» и все это знали… Нет, пожалуй, хуже статуса, чем этот. Простые чумаходы пользуются, куда большими привилегиями и свободой перемещения. Однако, в армейском мирке всё с ног на голову. Если «обиженным» не пользуются хотя бы в течении месяца, он переходит в следующую категорию. Я объясню… Губе отвели «поганый» стол в столовой, выделили меченую посуду. К ней никто не притрагивался, он ходил с ней, не моя её. Зачем? Собирал объедки со столов, после того как отужинает или отобедает рота. Стал паршивей некуда, не ходил никогда в баню, не мылся и не стирался. «Сердобольные» ему порой подбрасывали сладкое, купленное в военторгах. Не давали, а подбрасывали как собаке. С приличного такого расстояния… Он стал НЕПРИКАСАЕМ. Буквально. Его и бить давно перестали. Первые дни ещё плевали на голову, а потом и этого не стали делать. Губа стал грязным вонючим животным, настолько запущенным и смрадным, что никто и помыслить не мог об сексуальных утехах с ним. Так из «защеканца» он перешёл в «чёрта». В самого самого. Смыслом его существования стало набивание брюха любой ценой и сон у закоптившейся стены в кочегарке. Его ведь и в собственную постель не пускали, настолько он был отвратным. Как сейчас… Да, Губа?!
Существо, неприкаянно стоявшее за окном, издало мычащий звук и выкинуло подобие слова:
— Ахт Ощна-а… — В больных слезящихся глазах появились заискивание и собачья надежда.
— Хочешь конфеточку?
— Заткнись, ты… Гнида! — Олег с подскоком развернул плечи физрука. Уставился в рыбьи зрачки. — Ухайдакаю, не погляжу…
— Давай. — Ответил тот. — Я гнида? Значит, ты себя ругаешь?
— А вот фигушки! Это ведь ты всё… Меня и не было тогда. Сам сказал: мы разные сути. Ты тогда подгадил, а мне сейчас, моей совести предъявляешь. Это нормально, да?!
Виолент молча, расцепил Олеговы пальцы у себя на куртке и, выдержав паузу, сказал:
— Да был ты, дружище, был! Ты родился в доме бабы Паши, под музыку Глена Миллера. Просто жилось тебе на этом островке очень хорошо, и ты предпочёл быть отгорожен от внешних раздражителей. Я, говоришь, это творил? Знамо дело! Только с твоего благоволения, брат! Это ты не хотел, чтобы он, — Виолент кивнул в сторону изваяния, — стал говнистым «дедушкой». А я лишь исполнил твоё пожелание.
— Но ведь не так же, надо было. — Почти простонал Олег.
— А как? Подскажи варианты…
Олег бессильно опустился за стол. Разговор со своей сильной половиной выматывал его волю. Он с содроганием поглядел на Губу.
— Губа… — Начал он судорожно. — Ты поверь… Это не я. То есть… я, но не…
— Мы?! — Внёс уточнение Виолент.
Олег обжёг его ненавидящим взглядом.
— Губа… — Само обращение к пострадавшему от его руки, было неподъёмно-тяжёлым. Язык просто вяз во рту. — Губа… П… П-пр… Прости…
— Ну, вот и дождались. — С некоторой долей облегчения произнёс Виолент. — А я всё думал: родишь, не родишь. Молодец. Только что ж ты жевал так долго это «прости»? Ты же Совесть! У тебя такие вещи должны слетать с уст молнией!
— Помолчи, а?! — Олег был опустошен.
— Хорошо-хорошо! Не буду тебя сердить. Я, пожалуй, дорасскажу историю, ты ведь главного не знаешь. Ну и вот… За три неполных месяца Губа превратился в жалкое омерзительное существо, которое и презирать уж никто не презирал. Издали жалели и предусмотрительно обходили. Нельзя сказать, что его регулярно били. После «губнушки» его практически не трогали, если не считать мимоходные пинки и плевки. Губа сам скатился. Повлияло тут, скажем, всё: и унижение и общественный игнор и твоя ранняя обработка. Пардоньте! Наша обработка. Губа сдулся, постарел и ушёл глубоко в панцирь, если, конечно, было чему уходить. Он бросил сопротивляться. Спал теперь в пыли и жрал помои. Думал ли о чём? Наверное, да! О том, как больше насобирать огрызков со столов да под столами, и незаметненько пробраться в свою норку. Ты, вероятно, спросишь, а куда же смотрело офицерское сословие? Что ж они? Отвечу: никуда не смотрело. О факте знало, но не смотрело. Так проще. Делать вид, что ничего не происходит. От проверок его прятали, да и так тоже… В строй не ставили, на перекличках фамилию обходили. Он был призраком. Издержкой армейской машины. Таких «чертей» было не мало и все они были тихи как жучки. Неприятностей и хлопот не доставляли. Правда, однажды могли аукнуться, как стреляющая раз в год палка. Поэтому начальство жаждало их дембеля, больше, чем они сами, чтоб поскорее вымести эту слизь за забор. А чего? Философия не хитрая и пробитая временем. Тысяча «чертей» увольнялись в запас так, чтобы скоро раствориться на «гражданке». Случись бы всё привычно и на этот раз, если бы судьбе не угодно было поставить в этой истории трагическую точку.
По мере рассказа Виолента, у Олега что-то скручивалось внутри, сдавливалось и вырывалось из тисков в поисках свободы. Его мутило, но не физиологически… Музыку, как он не старался, не мог вызвать в себе. Чтобы трусом спрятаться за неё, подпитаться… Она ушла, оставив его «один на один» с этим монстром Виолентом. Губа же стоял внизу под окном тихо, не слышно, словно учебное пособие, по которому толкуют тему. Лоб его был опущен, глаза тоже… Ах, как хорошо, что он не смотрит мучителю в глаза. Олег понимал, что это всё мираж, наваждение, но… Никогда ему ещё не было так страшно, как сейчас… Надо бы проснуться. Надо…
— … а дело в том, что рядовой Зельдин… — Влетал в сознание голос Виолента, — давно не писал письма на Родину. В гражданской жизни у него осталась престарелая мать, для которой он был единственным любимым сыночком. Надо сказать, Губа не отличался тягой к эпистолярному жанру. Однако, нет-нет, да пописывал письма маме, пока был в вашей… Нашей части. Очень скоро у него не стало хватать на это времени, ты его стал приобщать к другим полезным занятиям, а затем, уже на новом месте, он потерял наклонности к чему-либо навсегда. Се ля ви, как говорят в Лягушантии! Тем не менее, письма от матери накапливались, разумеется, в той части, откуда он уехал. Начштаба в силу занятости и лени, не отписывался, но когда мать каким-то образом через звонок поинтересовалась, где её сын и что, собственно происходит… О-о! Тогда пересравшись, двадцатиконвертную стопку быстро отправили туда, где проходил службу убывший рядовой Зельдин. Письма получили и быстро сообразили, каким боком вся эта канитель может выйти. Губу нашли, отряхнули, умыли, причесали и почистили. После чего отправили в штаб, где его ждал в кабинете зам по воспитательной работе. Хмуро подвинув Губе внушительную пачку конвертов, замполит распёк солдата за сыновью нерадивость и безответственность. Пододвинул… Не дал, а пододвинул шариковую ручку и чистый лист. «Читай! А потом отпишешь ответ. И смотри там… Не дури! Пиши: всё хорошо… Отошёл к окну, не выдерживая запаха помойки, отвернулся. Он не мог видеть, как Губа читает письма, как слёзы падают на неровные строчки. Он разглядывал воробьёв на веранде. Зато услышал, как хлопком выстрелила захлопнувшаяся дверь. Губа не дочитав письма, смылся, так и не отписав ответ. Его нашли, не сразу, но нашли… Ноги бились в конвульсиях, но удавки мастерить он не умел. Поэтому жизнь ему успели спасти и впервые (ну, надо же) окружили заботой. След на шее, который тебя поразил — это след от перекрученного ремня. Не правда ль, впечатляет?
— Хватит… — Обезвоженным голосом попросил Олег. — Перестань. Всё.
— Отнюдь, мон шер, это не конец. Губа, наконец, получил отдушину. С ним стали обходиться как с ребёнком. Офицеры заговаривали ласково, и от солдат он получил некоторую поддержку, достаточную, чтобы огородиться от зла остальных. Все хотели одного: чтобы он дослужил спокойно и ушёл спокойно. Штабной писарь, потренировавшись, приспособился к его почерку и отписал его матери нужный ответ. Казалось бы, всё на мази. Но тут происходит второй суицид. Губа режет себе вены. Причём так безграмотно, да ещё гвоздём… Его отвозят в госпиталь, где обработав раны, колют успокаивающими средствами. У военных врачей таких суицидчиков полна коробочка. Их ничем не удивишь и не проймёшь, и поэтому они оставляют его без всякого на то контроля. А зря… На четвёртый день вечером санитары находят Губу в туалете, в одной из кабинок. Украденным скальпелем тот вскрыл себе живот. Сделал, буквально, харакири… Кто видел, утверждают: весь кафель был красным. Ноги медбратьев разъезжались, скользя в густой крови… Теперь, друже, пожалуй, всё…
