программе набирается немало.
Приходиться добавить ещё, что культурная атмосфера села требует: для доярок – чистой фермы с
душем и телевизором, для механизаторов – тёплых гаражей, для чабанов – надёжных зимников…
Хотя, с другой стороны, ну кто всего этого не знает? Все знают. Только руководство, считая, что
их работники умеют лишь пить, воровать и лениться, ничего не делает для них. Нет, мол, смысла
стараться для таких. Раздражаться проще, чем заботиться. А работники пьют и воруют, потому что
ничего другого им не остаётся. Вот если бы собраться всем вместе, понять друг друга да принять
совместное решение. «Давайте жить культурно, – уже призывает Роман на неком воображаемом
общем собрании совхоза. – Давайте создадим программу культурного развития села и возьмёмся
за неё сообща. Ведь только мы сами может создать для себя хорошую жизнь». Ну как такое не
поддержать?! Поделиться бы с кем своими соображениями. Эх, Серёгу бы сюда! Уж теперь-то он
должен обязательно вернуться! Как устоять перед перспективой таких грандиозных дел?! Ведь тут
всё своё, не то, что на стороне. Не то, что на Байкале или в той же Чите.
Под утро, записав, наконец, все свои соображения, Роман устраивает голову поудобней на
фанерной спинке кресла, но тут один из неугомонных пэтэеушников, уже успевший чуть поспать,
вытаскивает из сумки обшарпанный транзисторный приёмник, вставляет в него шесть батареек
«Сатурн» и врубает музыку на полную их мощность. Идёт утренний концерт для сельских
радиослушателей. Диктор читает заявки таким мягким елейным тоном, словно сельчане – это
малые дети, к которым он не может обращаться без умиления. Наверное, если смотреть на село из
большой Читы, то село и кажется таким умильным, пахнущим сеном, земляникой и парным
молоком.
* * *
Обойдя комнаты своей новой квартиры, Роман понимает, что за ремонт тут сразу не
возьмёшься. Сырое дерево, из которого строился дом, на морозе покрылось тонким слоем
изморози, так что ни о какой покраске не может быть и речи. Дом сначала надо просушить, но
сушить нечем – к нему не проведены даже провода, чтобы подключить обогреватели. Для печки же
нужны дрова.
Роман идёт к директору совхоза. Труха в своём кабинете сидит вальяжно и свободно.
– Конечно, с дровами можно и помочь, – замявшись, говорит он, ещё не забыв свого обещания,
– но вы же всё равно жить там пока не будете. Может быть, просто подождать тепла?
«Мне ждать некуда, – думает Роман, уходя из кабинета, – у меня теперь семья, и мне надо
устраиваться».
Главное, что продолжает создавать Трухе авторитет – это его делегатство на каком-то
партийном съезде. На каком именно, знает только парторг – всем остальным трудно запомнить
густую римскую цифру. Роман и в армии, и во время кандидатского стажа в партию пытался
разобраться в этих многочисленных съездах, чтоб хотя бы не путать один съезд с другим, но, к
стыду своему, так и не осилил этой неудобной для нормальных мозгов информации. О том, что
Труха был делегатом, парторг Таскаев сообщил однажды Роману таким «секретным» шёпотом,
словно речь шла о каком-то таинстве, а не о партийном съезде. Впрочем, авторитет директора
зиждется на этом знаменательном факте его биографии не только у парторга, но и у всего
районного начальства, видимо, считающего, что всякий, побывавший в Москве на съезде,
автоматически становился мудрым хозяйственником. «Ну ничего, делегат, посиди пока, отдохни, –
думает Роман, – скоро нам придётся жить чуть по-другому». Новые мысли не дают покоя. Надо
узнать Серёгин адрес, написать письмо, а ещё лучше – съездить к нему.
Увидев в ограде Макаровых чисто подметённую тропинку, Роман вздыхает с облегчением. В
Пылёвке очень много говорят о том, что они спиваются, но, видно, не всё ещё потеряно. Роман
останавливается на высоком крыльце, сколоченном из плах и прокрашенных охрой, смотрит на
заборы, баню, амбар. Всё тут почти как своё. Вон там, у забора, где лежит сейчас небольшой
серый сугроб, летом растёт густая, стелющаяся трава. Однажды, сидя на ней по-татарски, они с
Серёгой рассуждали о бесконечности пространства, не понимая, как это пространство может быть
без всяких стен и ограничений. У этого воспоминания какой-то особенный привкус, может быть,
привкус травинок этого зелёного ковра, которые они пожёвывали, рассуждая? Хорошо, что это ещё
277
есть. А ещё лучше, если бы на этой траве и Серёгины дети поиграли. Наверное, когда дети
вырастают там, где вырос ты, в них закладывается основа, подобная твоей. А сам ты, сопереживая
детям, проживаешь детство ещё раз. У Серёги свой родной уголок ещё есть. Не вечна же их
распря с отцом – помирятся, конечно. Кажется, родичи его поуспокоились – собирались продавать
дом, но ведь не продают же. Хотя, конечно, прежняя обжитость здесь словно выветрена. До гаража
даже не протоптана тропинка. Пусто во дворах, где раньше похрюкивали свиньи и пережёвывали
сено коровы.
Роман открывает дверь, в нос ударяет вонь такого матёрого кислого водочного перегара, что тут
же хочется вернуться на свежий воздух. Роман неловко топчется у порога, никого не видя в доме.
– Можно? Есть тут кто-нибудь? – громко спрашивает он.
На сундуке, около печки что-то ворошится, потом из-под коричневой шали с кистями
показывается лицо Надежды Максимовны. Лицо оплывшее, мясисто-красное, седые волосы
всклокочены, взгляд неопределённый. От строгой и подтянутой учительницы начальных классов в
этой пропитой женщине нет ничего.
– А, Роман, – говорит она сиплым голосом, – что же ты теперь к нам не заходишь?
Роман не понимает, к чему относится это «теперь»: к трагедии с его семьей или к их
собственной перемене, которую она, кажется, вполне осознаёт. Ну как она может быть пьяной? Это
не для неё! Это просто невероятно! Люди не должны меняться так легко и просто.
– Я зашёл узнать Серёгин адрес, – как бы извиняясь, бормочет Роман.
– Так в Лозовом он сейчас, – отвечает Надежда Максимовна с материнской, но неотчетливой
улыбкой. – А вот адрес… Был где-то тут у меня конверт…
В это время во всю ширь распахивается, стукнув о колоды, двухстворчатая дверь соседней
комнаты, в проеме появляется породистый, крепкий дядя Володя – опухший, толстогубый. Он в
бледно-синем трико – с мадежами от стирки, с вытянутыми коленями и задом, в рубашке,
распахнутой на волосатой груди. Его, держащегося сразу за обе колоды, качает и водит во все
стороны.
– А-а, погорелец, – говорит он. – А я-то думаю, с кем это там Надька бормочет. Ну, ты чо? Как?
– Мне бы адрес Серёгин узнать, – повторяет Роман.
– Ну, ничо, ничо, слышали про твоё горе, – говорит дядя Володя, не слыша его. – Ничо, не
переживай.
