ее. Государь опять прервал меня словами:
«Вы преувеличиваете, Владимир Николаевич. Я и не думаю мобилизовать наши части против Германии, с которой мы поддерживаем самые доброжелательные отношения, и они не вызывают у нас никакой тревоги, тогда как Австрия настроена определенно враждебно и предприняла целый ряд мер против нас, до явного усиления укреплений Кракова, о чем постоянно доносит наша контрразведка командующему войсками Киевского военного округа».
После этого мне не осталось ничего иного, как развить подробно, очевидно упущенную и государем, мысль о невозможности раздельного отношения к Австрии и Германии, о том, что связанные союзным договором, вылившимся в полное подчинение Австрии Германии, эти страны солидарны между собой как в общем плане, так и в самых мелких условиях его осуществления, и что, мобилизуя части нашей армии, мы берем на себя тяжелую ответственность не только перед своею страною, но и перед союзною нам Францией. Я поставил самым резким образом вопрос о том, что мы не имеем, по нашему военному соглашению с Франциею, даже права предпринять что-либо, не войдя в предварительное сношение с нашим союзником, и сказал, не стесняясь выражениями, что советники государя просто не поняли этого элементарного положения, что, действуя так, как они считали возможным, они просто разрушают военную конвенцию и дают Франции право отказаться от исполнения ее обязательств перед нами, коль скоро мы решаемся на такой роковой шаг не только не условившись с союзником, но даже не предупредив его. Я сказал государю, что военный министр не имел права даже обсуждать такой вопрос без сношения с министром иностранных дел и со мною, что, зная честность и личное благородство генерал-адъютантов Иванова и Скалона, я глубоко сожалею, что они не слышат моих разъяснений, потому что я уверен, что они разделили бы мои взгляды, как заранее знаю, что присутствующие министры вполне солидарны со мною.
В заключение, зная хорошо характер государя, которому всегда нужно найти выход из создавшегося тяжелого положения, я предложил ему, идя навстречу высказанным им соображениям, взамен такой роковой меры, как мобилизация, сделать то, что всецело принадлежит его власти, а именно — воспользоваться тою статьей Устава о воинской повинности, которая дает государю право простым указом Сенату задержать на 6 месяцев весь последний срок службы по всей России, и этим путем разом увеличить состав нашей армии на целую четверть. Об этой статье была недавно речь в одном из заседаний Совета министров по поводу усиления продовольственного кредита по военному ведомству.
В практическом отношении от этого получилось бы то, что без всякой мобилизации оканчивающие свою службу с 1 января 1913 года нижние чины срока 1909 года оставались бы в рядах до 1 июля 1913 года, а новобранцы, прибыв в части с ноября по январь, поступили бы в строй (в феврале) за 5 месяцев до отпуска старослужащих. Таким образом, к самой опасной поре, к весне, во всех полках были бы под ружьем 5 сроков службы, и никто не имел бы права упрекнуть нас в разжигании войны.
Я закончил горячим обращением к государю не допустить роковой ошибки, последствия которой неисчислимы, потому что мы не готовы к войне, и наши противники прекрасно знают это, и играть им на руку можно, только закрывая себе глаза на суровую действительность.
Государь выслушал меня совершенно спокойно. Ему, видимо, нравился подсказанный мною выход, но его смущала моя горячность и резкие выпады против военного министра. Желая смягчить это впечатление и в то же время успокоить меня, он сказал, обращаясь ко всем присутствующим:
«Мы все одинаково любим родину, и я думаю, что все, вместе со мною, мы благодарны Владимиру Николаевичу за его прекрасное разъяснение и за то, что он нам предложил отличный выход из нашего трудного положения».
После меня говорили только Сазонов и Рухлов — оба, впрочем, очень кратко. Сазонов сказал, что он был просто уничтожен тем, что узнал о готовившейся катастрофе, и может только подтвердить правильность всего мною сказанного, и в особенности того, что мы не имеем права на такую меру без соглашения с нашими союзниками, даже если бы мы были готовы к войне, а не только теперь, когда мы к ней совершенно не готовы.
Рухлов был еще короче. Сказал государю, что никогда ни одна страна не бывает вполне готова к войне и что он не разделяет вообще моего мрачного взгляда на состояние нашей обороны, но что он присоединяется, однако, к моему выводу, и прибавил, что принятием такой меры облегчится даже будущая мобилизация, так как не нужно будет передвигать по железным дорогам целую четверть нашей армии, и притом в двойном направлении.
Сухомлинов на предложение государя сказать свое мнение, ответил буквально такими словами:
«Я согласен с мнением председателя Совета и прошу разрешения послать генералам Иванову и Скалону телеграммы о том, что мобилизации производить не следует».
Государь ответил одним словом: «Конечно» — и, обращаясь ко мне, самым ласковым тоном сказал: «Вы можете быть совсем довольны таким решением, а я им больше вашего» и затем, подавая руку Сухомлинову, сказал ему: «И вы должны быть очень благодарны Владимиру Николаевичу, так как можете спокойно ехать за границу».
Эти последние слова озадачили всех нас. Мы пошли завтракать наверх. Сазонов остался на несколько минут у государя, и когда мы пришли в приготовленное нам помещение, то Рухлов и я спросили Сухомлинова, о каком его отъезде упомянул государь? Каково же было наше удивление, когда Сухомлинов самым спокойным тоном ответил нам: «Моя жена за границей, на Ривьере, и я еду на несколько дней навестить ее». На мое недоумение, каким же образом, предполагая мобилизацию, мог он решиться на отъезд, этот легкомысленнейший в мире господин безо всякого смущения и совершенно убежденно ответил: «Что за беда, мобилизацию производит не лично военный министр, и пока все распоряжения приводятся в исполнение, я всегда успел бы вернуться вовремя. Я не предполагал отсутствовать более 2–3 недель».
На эти слова подошел Сазонов. Не сдерживая больше своего возмущения против всего, только что происшедшего, не выбирая выражений и не стесняясь присутствием дворцовой прислуги, он обратился к Сухомлинову со словами:
«Неужели вы не понимаете, куда вы едва-едва не завели Россию, и вам не стыдно, что вы
