так играете судьбою государя и вашей родины? Ваша совесть неужели не подсказывает вам, что, не решись государь позвать нас сегодня и не дай он нам возможности поправить то, что вы чуть-чуть не наделали, ваше легкомыслие было бы уже непоправимо, а вы тем временем даже собирались уезжать за границу?!»
С тем же безразличием в тоне и тем же ребяческим лепетом Сухомлинов ответил только:
«А кто же, как не я, предложил государю собрать вас сегодня у себя? Если бы я не нашел этого нужным, мобилизация была бы уже начата, и в этом не было бы никакой беды; все равно войны нам не миновать, и нам выгоднее начать ее раньше, тем более что это ваше и председателя Совета убеждение в нашей неготовности, а государь и я, мы верим в армию и знаем, что из войны произойдет только одно хорошее для нас».
Говорить больше было не о чем. Мы скоро окончили наш завтрак и вернулись в город.
Через день, в обычном заседании Совета министров, я подробно передал Совету о всем происшедшем после окончания очередных дел, когда чины канцелярии ушли.
В нашей среде опять возобновились суждения об общем политическом положении и его грозных перспективах. Мне пришлось значительно расширить рамки суждений, потому что, кроме событий на Балканах, я видел и другой грозный призрак в наших работах по подготовке будущего торгового договора с Германией и в том, что делалось в этом отношении в Германии. Мне стал известен посланный без ведома Совета министров главноуправляющим земледелия Кривошеиным циркуляр земствам с запросом о их взглядах на желательные изменения в Русско-германском торговом договоре, с такою явно враждебною Германии тенденцией, что я не мог не высказать открыто, что такие выступления не приведут к добру. Я не раз уже говорил моим коллегам по Совету, как при жизни Столыпина, так и после его кончины, что мы ведем наши приготовления к пересмотру торгового договора крайне неумело, слишком много шумим, собираем всякие совещания и комиссии; разговоры наши, не принося реальной пользы, постоянно просачиваются в печать и доходят, конечно, куда не следует, а в то же время Германия молчаливо и под шумок почти довела свои дела до конца и предъявит нам, в свою пору, строго обдуманные требования.
На этот раз я связал этот вопрос с совещанием у государя и опять выяснил мою, всем известную точку зрения на крайнюю опасность нашего положения и на то, что наша неготовность к войне и плохое состояние всей нашей военной организации заставляют нас не шуметь, не бряцать оружием, а быть особенно осторожными и сдержанными.
Мои слова вызвали целую бурю реплик. Сухомлинов стал доказывать прекрасное состояние армии и колоссальные успехи, достигнутые в деле ее оборудования. Кривошеин повел обычную для нас речь о необходимости больше верить в русский народ и его исконную любовь к родине, которая выше всякой случайной подготовленности или неподготовленности к войне, и на мое неудовольствие ходом работ по пересмотру торгового договора с Германией отозвался с большим жаром, что «довольно России пресмыкаться перед немцами и довольно выпрашивать униженно всякой мелкой уступки в обмен на прямое пренебрежение нашими народными интересами», говоря этим самым, что именно я слишком заискиваю перед Германией, «дрожа над колебаниями биржевого курса».
Кривошеина резко поддерживал Рухлов, ссылаясь на то, что я мало езжу по России, мало убеждаюсь лично в том колоссальном росте народного богатства, который незаметен только здесь, в Петербурге, и в особенности, если мало соприкасаешься с народною крестьянскою массой, которая теперь не та, что была в Японскую войну, и лучше нас понимает необходимость освободиться от иностранного влияния.
Даже Тимашев, обычно всегда поддерживавший меня, не отставал от других и говорил о той необходимости упорно «отстаивать наши насущные интересы и не бояться призрака войны, который более страшен издалека, чем на самом деле». Другие министры молчали. Молчал и Сазонов, сказав только: «Все-таки нельзя задирать, а нужно принимать все меры к тому, чтобы не сыграть на руку нашим противникам».
Этот спор, как и многие другие, кончился ничем, и я сказал только под конец, что наши взгляды слишком различны, потому что мы понимаем совершенно иначе слова «патриотизм» и «любовь к родине». Большинство министров противопоставляют моим реальным аргументам одну веру в народную мощь, а я открыто считаю, что война есть величайшее бедствие и истинная катастрофа для России, потому что мы противопоставим нашим врагам, вооруженным до зубов, армию, плохо снабженную и руководимую неподготовленными вождями. На этом кончилось заседание, и министры, «патриотически» настроенные, сбились в тесную кучу, видимо обсуждая между собою мое «непатриотическое» настроение. Она составлялась всегда из одних и тех же лиц: покойных Рухлова, Щегловитова, умершего уже в изгнании Кривошеина и впоследствии Маклакова.
Все подобные рассуждения в Совете министров были для меня крайне тягостны. Они ясно указывали на мою изолированность и даже на мою полную беспомощность. Номинально я считался главою правительства, руководителем всей его деятельности, ответчиком за все перед общественным мнением, а на самом деле одна часть министров была глубоко безразлична ко всему, что происходило кругом, а другая вела явно враждебную мне политику и постепенно расшатывала мое положение. Эта часть министров имела на своей стороне в сущности и государя. И не потому, что государь был агрессивен.
По существу своему он был глубоко миролюбив, но ему нравилось повышенное настроение министров националистического пошиба. Его более удовлетворяли их хвалебные песнопения на тему о безграничной преданности ему народа, его несокрушимой мощи, колоссального подъема его благосостояния, нуждающегося только в более широком отпуске денег на производительные надобности. Нравились также и заверения о том, что Германия только стращает своими приготовлениями и никогда не решится на вооруженное столкновение с нами, и будет тем более уступчива, чем яснее дадим мы ей понять, что мы не страшимся ее и смело идем по своей национальной дороге.
Аргументы этого рода часто охотно выслушивались государем и находили сочувственный отклик в его душе, а моя осторожная политика признавалась одними за мою личную трусость, а другими и самим государем — просто профессиональною тактикою министра финансов, опасающегося расстроить финансовое благополучие страны.
По мере того, как тучи сгущались на Балканах, а у нас росло и крепло описанное настроение в некоторых кругах,
