Я смотрела на них и хотела, чтобы эти секунды, этот момент принадлежал мне навсегда. Я хотела поглотить это и оставить всë это себе навсегда. Но это никогда мне не принадлежало, а люди, которых я любила и которых жадно хотела сделать своей частью, всегда уходили. Всегда менялись.
Всë всегда менялось.
Но тогда я не знала этого и смотрела на них.
Насвай взглянула на меня в ответ, единственная, и этот взгляд будто длится вечность, влившись в неё навечно.
Мы единственные с ней остались будто вне времени.
Вспышка — и я лежу с Верой на снегу, прижимаясь к ее голову своей и к еë плечу своим. Всë вокруг меня кружилось.
— Я уеду, когда-нибудь я точно уеду, — шептала я. И я сдержала обещание, но тогда это казалось чем-то невозможным. Далëким, как звëзды.
— Ты для меня уже как будто уехала, — прошептала Вера, и я почувствовала это отчаяние в ее голосе.
Это правда — я никогда ей не принадлежала.
— Я… не знаю, я чего-то хочу, — и вдруг подпрыгнула, издавая смешок, гонимая каким-то бешеным гулом в венах.
— Что ты собралась делать? — с опаской спросила Вера, тоже поднимаясь.
Я достала телефон и набрала запретный номер «Мудак». Во время гудков я еле сдерживала смех. Мне было смешно, и я чувствовала, как сердце начинает трепетать.
— Але? Юдина? — и да. Этот знакомый, настороженный голос. На секунду я замерла, чувствуя мясорубку внутри, напоминающую, что да. Это он.
— Я… Александр Ильич, я не знала, кому позвонить, никто не отвечает, — голос и так был испуганным, руки и так потели, сердце и так билось как бешеное: мне не нужно было делать вид. — Кажется, тут кто-то ходит. Маньяк. Александр Ильич, мне страшно.
— Так, Юдина, спокойно. — Его голос звучал размеренно, но я чувствовала, что за этим что-то есть. Вера огромными глазами смотрела на меня, я же почти хрюкала от смеха. — Где ты?
Как всегда — сосредоточенный и наверняка в голове прокрутивший все варианты. Пока он будет сюда ехать, наверняка вызовет полицию.
Я же была такой хаотичной и бешеной. Мне вечно всего было мало, и в тот момент я это осознала: жажду в себе. Мне хотелось крушить мир, свергать режимы и творить революции. Это был мой маленький бунт.
— Я на военной базе, если вы знаете, где это, — прошептала я, делая вид, что за мной правда гонятся.
— Спрячься где-нибудь, я еду. Наверняка это просто подростки из соседней школы, — сказал он перед тем, как сбросить.
Это казалось таким невозможным. Что он едет. Он будет здесь. Я проломила вселенную, сделала в ней разрыв, и теперь все было инородным и цветным.
Это и правда было невозможным — что он приехал просто по моему идиотскому зову. Эта ситуация была слишком абсурдной. Однако он ехал. Снова он проявлял неадекватность. Снова делал шаг вперëд.
Но чувствовала: он скоро приедет. И это был трепет, это была дрожь, это был полëт.
И каково же было его удивление, когда вместо испуганной Юдиной он увидел Юдину, которая смеëтся, танцует на снегу и пьëт водку вместе с наркоманами.
На его лице, обычно холодном и безучастном, пролетела гамма эмоций — от удивления, непонимания до, наконец, гнева, и я была готова упиваться этими эмоциями, пока гнев снова не трансформировался в каменную маску. Она трескалась на ходу, когда он жëстко схватил меня за руку и потащил к своей машине. Я в это время хихикала.
Он обернулся ко мне, опираясь бедром о капот своей развалюхи и сложил руки на груди. В чëрной куртке, распахнутой на груди. С растрëпанными тëмными волосами. С ледяными голубыми глазами, в которых возгорался огонь гнева — я чувствовала его.
Совсем не похожий на учителя — слишком молодой, слишком красивый, скорее актëр, играющий плохих парней в фильмах. И это мгновенно разбивало все субординации, все правила, и это рождало бабочки, трепет, предвкушение, чувство как с любым другим парнем — словно сейчас что-то будет. Словно вы сейчас заискрите.
Я трепетала и шаталась, чувствуя эту замечательную пьяную лëгкость.
Он смотрел на меня так, будто еле держался, чтобы не накричать. Он трескался. Становился живым. Искрил.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Что это за приколы, Юдина? Пьяные звонки? — его голос, обычно механический и размеренный, сейчас тоже звучал будто треснутый лëд, и я поняла снова: это моя победа.
— Я хотела вас увидеть, — пролепетала я. Может быть, дело было в том, что я пьяная, но сердце при виде него у меня до того ни разу так не билось. Так сладко не ныло.
И он понимал это. Он видел это. Я видела, что он не знал, что с этим делать — с этой дурацкой Юдиной. Перебирал в голове варианты, не мог остановиться ни на каком и был в шаге от того, чтобы дать сбой.
Мне нравилось смотреть на него такого.
Неживой и слишком живая. Великолепно.
— Тебя папочка в детстве недолюбил? — наконец спросил он, прямо за секунду до того, как я зачерпнула в руки кучу снега и кинула в него, захохотав. Он стоял с этими снежинками на лице. И это лицо покрывалось розовыми пятнами. Секунда — и сбой произошёл. Маска наконец полностью треснула, и в его глазах появился дикий гнев, и он заорал, по-настоящему заорал: — Юдина, блять!
Я лишь смеялась.
Я была в восторге, потому что таким сердитым я его никогда не видела. Он смотрел на меня так, будто хотел разорвать. Он тоже стал живым. Я снова видела эти завитые от влаги прядки, падающие на лоб, и от них я тоже была в восторге.
Он наклонился ко мне, приближая к себе за локоть, и я чувствовала на лице его тяжёлое и частое дыхание.
— Я недостаточно ясно выразился? — прошипел он, свирепо глядя мне в глаза. — Между нами ничего не может быть. Не может, блять! Не потому что я учитель. А потому что ты мне сама по себе не нравишься. Ты глупая малолетка с ватой между мозгов, способная лишь жопой вертеть, и не приближайся ко мне больше?
Вот оно как.
Вот так и чувствовался его сбой. Его неадекватность.
Если я ему так не нравлюсь, зачем тогда приближаться?
Я не успела даже ответить, как он сел хлопнул дверью машины и уехал. Мне оставалось только смотреть ему вслед.
Сердце — глупая штука. Оно всегда чувствует надежду, даже когда его пытаются раздавить. Оно бьëтся.
Вера всë видела и, когда я пришла, молча меня обняла, как тогда, когда мы были только вдвоём против всего мира. Никакие слова были не нужны. Мы были в вакууме. Я ещë не до конца всë осознала, но она обнимала меня так, будто готова была стоять за меня до последнего вздоха. И тогда я тоже была готова.
А потом ей позвонил телефон, и я по выражению еë лица поняла, что это мать. Испуганное.
— Я гуляю. Нет, не скажу, где. Скоро вернусь. Не скажу. — Я видела, как еë колбасит, а на глазах появляются слëзы. Потом она вскричала: — На военной базе, приезжай, давай, что ещë!
И бросила трубку, тут же закрывая лицо руками. Теперь настала моя очередь молча обнимать еë. Во мне зрело такое негодование, такая волна непонимания и злости — в тот момент я ненавидела еë мать. И я тоже была готова биться за неë до последнего вздоха.
Поэтому когда к базе подъехал лексус еë матери, я вышла с Верой вместе, держа еë за руку и полная решимости. Когда из машины вышла холодная женщина в норковой шубе — еë мать, я с вызовом посмотрела ей в глаза.
— Вера. Домой, — она едва посмотрела на меня, и меня это разозлило ещë больше.
— Знаете что? Вера пойдёт домой, когда захочет! — выступила я вперëд, не отпуская руки Веры и чувствуя еë смятение.
— Юля, не мешай мне. Вера, что я тебе говорила!..
А говорила она, что я плохо на неë влияю. Плохо? Ну что ж, смотри на девчонку, которая только и может, что вертеть жопой.
Вообще не понимая, что делаю, но явно то, о чëм обычные люди позже жалеют, я поворачиваюсь к Вере и целую еë в губы.
Все цепенеют, я цепенею, Вера цепенеет, округляя глаза, а я прижимаюсь губами к еë губам. И чувствую вкус еë вишневого пива на холодных губах. Ровно несколько секунд. Прежде чем еë мать не начинает кричать и не забирает Веру.
Она смотрит на меня в шоке, поэтому даже не сопротивляется матери, но мы обе понимаем в этот момент, что мы всë равно одни против всего мира. И будем биться друг за друга до последнего вздоха.
