совести, видите ли, Вальдемар, есть неслыханное оскорбление Церкви, ибо она
ставит ее на одну доску с ересями. И мы понимаем, что в конечном счете
коммунисты ближе нам, православным, и душой и разумом, чем какие-нибудь пошлые
баптисты. Ведь многие революционеры вышли из духовных семей. А Сталин, вы же
знаете? учился в духовной семинарии. Вы знаете, что в 46 году он хотел
помазаться на царство?
— Да, я знаю…
— А то, что Сталин вернул нам браки, воскресенья, что он спас названия наших
русских городов, которые троцкисты в двадцатые годы хотели просто пронумеровать?
Да, да, называть по номерам!
— Я знаю это, да.
Священник был несколько удивлен моей осведомленностью.
— Сталин был консерватором, — продолжал я. — Идеалом государственного устройства
для него была Российская империя прошлого века. И вся его деятельность — это
неуклонная реставрация дореволюционных порядков.
— Да, скорее всего, вы правы, Вальдемар.
На перроне, как и в сороковые годы, проверяли документы. Комсомольская площадь,
где встречались приезжие из Казани, Ленинграда и Ярославля, была запружена
народом. Уже темнело, и я заторопился в недорогую привокзальную гостиницу. Я
бывал в Москве всего два раза в жизни, и мне не нравился этот город.
Стоя в длинной и малоподвижной очереди в регистраторскую в холле гостиницы, я
смотрел по телевизору юморину "Выбор Веры".
Вначале на эстраду вышел не то вавилонский маг, не то индусский махатма. Он
воскликнул:
— Кара-бурзу-бурзу! — и тут же пояснил. — Кто понял, тот познал шестую истину
третьего уровня.
Потом появился баптистский проповедник с дебильно-детским выражением лица:
— Дорогой друг, открой свое сердце Иисусу и купи акции Иисуса. Всем известно,
что акции такой великой компании, как "Дженерал моторс", дают прибыль не более
десяти процентов. Десяти процентов! Но я верю, дорогой брат, что акции Иисуса
дадут тебе прибыль в тысячу процентов! Подумай: тысяча процентов в Иисусе!
Последним шел под соответствующую мелодию раввин с куриными перьями в пейсах.
— Так это же Степка из Виленского юденблока! — крикнул кто-то из выборщиков. —
Как вы там, Степка, живете?
— Плохо нам, евреям: в воскресенье работай, свининку не ешь…
— А ты, может, еще и не пьешь?
— А где это в Заповедях сказано: "Не пей"?
Едва я с усталым удовольствием откинулся на спинку кресла в одноместном уютном
номере и протянул руку к лежащему на столике рядом журналу "Вокруг света", в
дверь постучали.
Имея во всех стратегических пунктах Европейской части СССР многочисленных
родственников, я никогда не пользовался гостиницами и не знал, что следовало
делать в этом случае. Я сказал первое, что пришло на ум:
— Да, да! — ожидая, что в номер ворвется банда грабителей, или запустят гремучую
змею.
Вошла девушка в длиннополом черном плаще (я вообще заметил в советской моде
тенденцию к длинным женским подолам, что, правда, было лишь перепевом германских
мод под влиянием бургундца-Кардена) и с маленьким дорожным чемоданчиком в
светлых тонах:
— Здравствуйте. Я хочу с вами познакомиться.
— У меня нет денег, — пожал я плечами и не соврал (завтра Вальдемар должен был
переслать мне аванс в Москву до востребования).
— Что вы? — она вскинула брови. — Не думайте обо мне так. Я приехала одним с
вами поездом (в соседнем купе), и у меня нет знакомых в этом городе… Я так и
буду стоять?
— Нет, нет! садитесь, — я даже привстал. — Как вас зовут?
— У меня очень экзотическое имя — Инда, — она повесила свой длиннополый плащ в
шкаф и села в кресло напротив.
— В тебе… давай уж на ты… в тебе есть что-то восточное.
— Да, моя мама — крымская татарка.
— А меня зовут Вальдемар, — я протянул руку. — Будем знакомы.
— Ты — немец?
— Полунемец-полуукраинец.
— И что же вы, герр, и вы, пан, будете есть на ужин? — она явно кокетничала.
Я заходил по номеру. Хрестоматийного звонка, которым вызывается прислуга, в
советских гостиницах нет.
— Здесь даже умывальника приличного нет! — я спустился на первый этаж и заказал
в буфете. — Пожалуйста, две порции бифштексов, сыр, два салата, да вот этих, из
помидоров, только покраснее, и бутылку сухого.
— "Золото Рейна"?
— Да, да.
— Обслуживающий персонал как всегда на высоте? — сыронизировала Инда, когда я
вернулся в номер в ожидании заказа.
Через четверть часа мы ужинали. Умывальника в номере не было, но зато между
платяным шкафом и кроватью с бледно-зеленым покрывалом стоял старый громоздкий
пропыленный радиоприемник, настроенный кем-то на берлинскую волну. Когда я
включил его, тишину номера наполнила "Девятая симфония" Бетховена в исполнении
Берлинского филармонического оркестра под управлением Герберта фон Караяна — об
этом сообщила лаконичная дикторша.
— Ты учишься? — неожиданно спросила моя гостья.
— Да, студент философского факультета ЛГУ.
— А я — натурщица, — призналась девушка, — да, да, натурщица. Все вы любите
разглядывать прекрасных женщин на полотнах великих художников, а забываете, что
для удовлетворения ваших эстетических потребностей нужны мы — часами
просиживающие в холодных мастерских, стуча зубами.
— Да, об этом мы и не задумываемся, — я убавил громкость радиоприемника.
— У меня рекомендательное письмо к Глазунову. Но сейчас поздно и холодно…
— Ты мне очень нравишься, — произнес я, трогая ее плечо, — не знаю пока за что,
но нравишься…
— А ты торопишься жить. Сколько тебе?
— Двадцать два.
— Я тебя старше, — она прищурилась. — На четыре года.
— Однако!.. Честно говоря, когда ты вошла, я дал тебе не больше пятнадцати.
— Странно это. Я ведь родилась в Талды-Кургане. Нас туда мерзавец-Сталин
забросил. Какие там жуткие морозы! У меня сестренка маленькая умерла от
воспаления легких, — на ее глазах блеснули слезы.
Я обнял ее и погладил по плечу, потом по щеке. У нее уже слипались глаза.
— Все, пора спать, — поднялся я.
Я долго целовал ее, хрупкую и легконогую. Она, казалось, была создана утолять
жажду не хуже Бахчисарайского фонтана. Зеленоватый ночник освещал наши головы,
прильнувшие друг к другу на одной подушке. А полуприглушенное радио убаюкивающе
шушукало на той же берлинской волне:
На Рейн, на Рейн, на наш немецкий Рейн,
Кто стражем хочет стать реки!
Я не был в этом мире фантомом. Я действительно существовал. Я занимал
закономерную клеточку бытия. В этом заключался мой ключевой эксперимент, который
я, пользуясь случаем, поставил в московской гостинице. Но как только я убедился
в реальности моего существования здесь, сразу же зародилось и созрело ощущение
того, что я видел свое двадцатидвухлетнее существование в "моем мире" во сне.
АВЕНТЮРА ДЕСЯТАЯ,
в которой я совершаю паломничество в прошлое и будущее одновременно.
Коммунизм — это высокоорганизованное общество свободных и сознательных
тружеников.
Краткий политический словарь.
От Москвы мой путь пролегал дальше на юг. Через Тулу, через Орел, через
полуночные Курск и Белгород, пересеча незаметно для спящих пассажиров условную
линию, разделяющую российские и украинские области, через туманно-утренний
Харьков (где на вокзале я купил свежий номер "Перца"); наконец, разъезд
Синельниково направил экспресс по последнему семидесятикилометровому отрезку
пути — в Запорожье. Я ступил на перрон в половине одиннадцатого утра
восемнадцатого мая в субботу. Я не был здесь уже четырнадцать лет. Моя поклажа,
как обычно, ограничивалась скромным чемоданом и фотоаппаратом в рифленом
футляре. Расписание электричек обещало мне длительное сидение в переполненном
зале ожидания, и я отправился побродить по городу. Очень скоро я нашел
длиннейшую в мире улицу Мира, на которой родился (я имею в виду местонахождение
роддома) — она разместила на своих четной и нечетной сторонах все архитектурные
стили российской провинции от доходных домов времен Александра III до
позднебрежневских железобетонок. Естественно, и здесь господствовал имперский
стиль, разбавленный пятиэтажками и новейшими еще строящимися домами из мелкого
оранжевого кирпича, в которых проглядывало что-то средневековое. Как всех своих
путешествиях, я приобрел в киоске карту Запорожья и долго изучал ее уже на
вокзале, закусывая мороженным в форме факелов.
