не стоит жизни.
Вот тут-то меня мороз продрал по коже. Раньше люди говаривали: «Кто-то прошел по моей могиле», – и мне вдруг вспомнилось это старинное присловье. «Я буду знать меру. Я не стану жадничать».
Отец следовал всем правилам, и мы жили неплохо – до поры до времени. Он действовал благоразумно (по крайней мере, мы так считали) и откладывал добычу, чтобы нам хватило до конца жизни. Когда его поймали, он уже несколько лет как никого не грабил. Но это не помогло. Не помогли и правила. Отца предал один из его сообщников, который спьяну сболтнул лишнего при посторонних и рассчитывал, что, указав на моего отца, спасет собственную шкуру. Не спас. Обоих повесили на Высоком кладбище солнечным октябрьским утром. День стоял чудесный, погожий, золотистый – в такой день не ожидаешь, что случится страшное. Остальные двое Ищеек с тех пор скрывались, зная, что за их голову назначена награда. Что с ними стало, мне неизвестно. Может, и уцелели.
Случившееся с отцом могло отвадить меня от охоты пойти по его стопам. Должно было отвадить. Но не отвадило – и в глубине души у меня даже не возникало сомнений. Просто пришлось ждать, пока не повзрослею и не окрепну. Ребенка, в конце концов, никто не испугается. Но ожидание было не в тягость. Наоборот: появилось время, чтобы все продумать. И ввести свое собственное правило. Потому что, хоть отцовские правила и были хороши, он не учел одну вещь – ту самую, из-за которой попался. Так что четвертое правило, мое правило, гласит: никому не доверяй.
Шайка мне не нужна. Я отлично справлюсь и без нее. Волк-одиночка всегда сам за себя и сам хранит свои тайны. А однажды, когда награблю достаточно, я завяжу с разбоем и заживу спокойной жизнью, даже собственных слуг заведу. Вот такой план.
Все начнется сегодня. Уже десятый час, и ужин подходит к концу – гости разбредаются по комнатам или садятся курить в гостиной. Я на глазах у кухонной прислуги жалуюсь Элоре на усталость и говорю, что сегодня пораньше лягу спать. Оказавшись у себя, запираю дверь и протискиваюсь в маленькое окошко над кроватью, оставив его приоткрытым, чтобы вернуться. Крадусь в темноте к конюшне и дрожу, как паутинка на ветру. Я знаю, когда конюхи сменяют друг друга, – у меня есть десять минут, чтобы похитить Бесс, лошадь господина Гривса, красивую вороную кобылу с белой звездочкой на лбу. Сегодня я закрашу эту звездочку угольной пылью. Кобыла уже давно ко мне привыкла и полностью мне послушна.
Сердце отчаянно бьется, когда я вывожу Бесс через задние двери конюшни и направляюсь в лес за Поместьем Эхо. Вокруг никого. В лесу тихо и темно, мои шаги и стук ее копыт заглушает опавшая листва. Я вытаскиваю из дупла заранее припрятанную отцовскую треуголку, черную маску… и сверкающий серебряный револьвер, тоже отцовский. Его холодная тяжесть успокаивает, помогает поверить, что я в безопасности.
Я с детства умею стрелять. Но мне никогда не приходилось палить по живым мишеням и тем более кого-то убивать. Чтобы отстреливать лис и кроликов, если те сунутся в сад, Гривс нанял пару слуг. Ему невдомек, что я стреляю лучше их обоих вместе взятых. Однажды в Поместье провожали Гленду, повариху, дольше всех проработавшую на кухне, – она решила уйти на покой, и по такому случаю у слуг выдался редкий свободный день. Гленда устроила чаепитие в саду, и мы играли во всяческие игры – прятки, жмурки, «горячие стулья». А еще кто-то принес мишень и лук со стрелами.
– Давай, Робин, – хихикнула Элора и подтолкнула меня. – Попробуй тоже. Хуже, чем я, все равно не выстрелишь!
Можно было бы выстрелить лучше. Намного лучше. Можно было бы десять раз подряд попасть в яблочко, но требовалось промазать, а потом еще и еще. Скажу откровенно: это уязвило мою гордость. Пришлось вежливо улыбаться, делать вид, что мне стыдно за свою неуклюжесть, а потом смотреть, как конюх Дагган Трент, сочувственно охая, собирает стрелы… Он тоже натянул лук, надеясь произвести впечатление на Элору. Но не особо преуспел в сравнении с моей намеренно провальной попыткой, и мне едва удалось отвернуться, чтобы скрыть усмешку.
Так что теперь, увидев всадника в ночной мгле, в маске и с револьвером, никто не заподозрит, что это я. А мне того и надо.
По безлюдной дороге я огибаю Стылый холм и принимаюсь кружить по тропам возле Дрожь-озера. Над озером мягко светит луна, высунувшись из-за узкой ленты облаков. Вода этой ночью тиха и неподвижна – ветерок не касается ее поверхности, и она гладкая, как зеркало. С другого берега за мной наблюдает Поместье Эхо: его освещенные окна – словно желтые глаза зверя, вышедшего на охоту.
Я на минуту останавливаюсь. Меня одолевают сомнения. Совершив задуманное, я навсегда изменюсь. Конечно, если меня не поймают, можно будет при желании ограничиться одним разом – но тайна, мрачная тайна никуда не денется. Если я доведу дело до конца – это будет преступлением. А если попадусь – могу расстаться с жизнью.
И все же начало положено. Знаю: пойду на попятный – пожалею. Буду считать, что подвожу отца. Останусь в нищете. А главное, не испытаю азарта.
И потому я еду дальше. Мимо заснеженных вершин, возвышающихся в отдалении, к Косогору Мертвеца. Бесс бежит рысью, то и дело прядая ушами, хотя единственные звуки в ночи – цоканье ее подков и мой тихий шепот.
Впереди изгиб дороги, крутой и резкий. Я уже знаю, где именно спрячусь. Мы с Бесс направляемся в узкий зазор между деревьями. До обочины оттуда рукой подать. Я разворачиваю лошадь и жду. Из укрытия отлично просматривается дорога, и хватит короткого «Но!», чтобы Бесс туда вернулась.
Я выжидаю в темноте. Вокруг тишина, ни ветерка. Бесс время от времени нетерпеливо фыркает, как будто хочет сказать: «Чего мы ждем?» Но я почесываю ей уши, и она успокаивается.
Вскоре раздается грохот экипажа и стук копыт. Сердце начинает биться в унисон с этим стуком и даже заглушает его, когда он становится ближе и громче. Сквозь нависшие ветви я вижу экипаж, в который запряжен белый конь. И снова чувствую укол сомнения: «Еще можно отступить. Экипаж поедет дальше, а я вернусь в Поместье. И все останется по-прежнему…»
Но я не хочу, чтобы все оставалось по-прежнему, пусть мне и страшно. И поэтому, не давая себе времени на раздумья, я пришпориваю Бесс. Она вылетает на дорогу – белый конь, заслышав ее топот, в смятении встает на дыбы. Слышу удивленный крик кучера: тот пытается совладать с конем. Я неподвижно стою поперек дороги.
– Дурень! – вопит кучер, еще не понимая, что сейчас случится. – Мы же могли опрокинуться!
Голос у него тонкий и испуганный. Да он же совсем юный, ненамного старше меня! Лет двадцать, наверное.
Я срываю с пояса револьвер и направляю на него. Серебристое дуло сверкает в лунном свете, словно лезвие ножа. Кучер охает, а потом повисает мертвая тишина. Значит, можно было не усердствовать: низкий угрожающий рык, многократно отработанный, тут не пригодится. Даже голос не требуется повышать.
– Кошелек или жизнь, – хриплю я.
Кучер слегка взвизгивает, но не шевелится.
«Хорошо. Это будет несложно».
– Стоять, – командую я, стараясь говорить как можно грубее. – Вы окружены. За деревьями ждут шестеро, и у каждого вы на прицеле. Обещаю, одно движение – и вам конец.
Парень медленно поднимает руки, все еще сжимая поводья. Я направляю Бесс к двери экипажа. Если бы кучер знал, что может прямо сейчас уехать прочь! Но страх перед моей воображаемой шайкой удерживает его на месте, как прищепка удерживает белье на веревке. Я испытываю прилив самодовольства: выдуманные сообщники не хуже настоящих, а еще никогда не предадут.
Дверь экипажа аж сверкает: полированное дерево, серебряные ручки… Окошко изнутри завешено темной шторкой, которая скрывает пассажиров от глаз. Я поднимаю руку в перчатке, чтобы постучать по стеклу, и тут шторку резко отдергивают и опускают окно.
– Извольте объяснить, почему… – изнутри раздается пронзительный голос, а потом внезапно умолкает.
Передо мной появляется потрясенное женское лицо. Упершись в меня взглядом, пассажирка ахает. Лицо у нее белое от пудры, а на губах презрительная усмешка – от таких быстро устаешь, хотя я
