«Вы моете снаружи чаши ваши и блюда, но очищаете ли этим их и внутри?..»
Глубок смысл слов нашего спасителя… Ибо всегда ли тот, кто соблюдает внешние ритуалы, чист душою своею? Увы – нет! Не забываем ли мы об истинном сострадании к ближнему за жизненной суетою? Не запираем ли сердца наши на замок, в то время как справедливость, верность и сострадание стучатся в них – и достучаться не могут? Часто, слишком часто представления наши об истинном смысле человеческой жизни исходят из внешних, преходящих ценностей!.. Обратите же, чада мои возлюбленные, свои очи в глубины души своей и соизмерьте в ней вечное с сиюминутным, истинное с ложным, божественное с диавольским!..
Тут он сделал эффектную паузу и обвел свою паству грозным и вопрошающим взглядом. Потом продолжал:
– В один день Иисус учил при большом скоплении народа:
«Остерегайтесь закваски фарисеевой, которая, не изменяя внешности целого, придает ему совершенно иной вкус, – я имею в виду лицемерие! Притворство не скроется от глаз всевышнего…»
Это же он про меня!.. Подумал Тропотун, ощутив холодок вдоль позвоночника. Его охватили раскаяние и скорбь. Продался… за сиюминутные блага продался… Твердил он покаянно. Голос архимандрита отдалился и не проникал больше в его сознание; но зато деревянные стены церкви вдруг раздвинулись в бесконечность, и отблеск сверхъестественного знания чудился ему в огоньках высоких тонких свечечек, исходивших восковыми слезами.
Я знаю, я не умру… Умиленно повторял он про себя. Нет, не умру!.. Есть что-то недостижимое и вечное, с чем я теперь соприкасаюсь душою… Что-то высшее – Бог, Провидение. Оно несет в мир добро и справедливость. Не может такого быть, чтобы это смахнуло меня с лица земли, как невидимую соринку. Я чист, добр, светел… Говорил Станислав Сергеич кому-то в себе, преисполненный чувством признательности к мудрому священнослужителю в парчовых расшитых одеждах и высоком черном клобуке со сверкающим маленьким крестиком.
Я вечен, Господи! Я – бессмертен!.. Ликовала его душа. И он ощущал себя просветленным и восторженным, как дитя. Почти просветленным… ибо внутри нарастало глухое раздражение, от которого он все еще пытался отмахнуться.
– Аминь! – закончил проповедь архимандрит. Он благословил прихожан широким сановным жестом, важно развернулся и величественно прошествовал на алтарную часть церкви.
Свита его последовала за ним не сразу. Шелестя менее богатыми одеждами, процессия еще раз обошла всю церковь, помахивая позолоченными дымящимися кадилами и благословляя страждущих, а затем медленно втянулась в алтарь. Вызолоченные царские врата торжественно сошлись за ними.
Начинавший все богослужение дьякон открыл лежавшую на аналое огромную книгу старинного, даже древнего, вида и стал что-то из нее читать нараспев и, вероятно, по-старославянски, потому что Станислав Сергеич понимал только отдельные слова. Однако пронизанные колдовским внутренним ритмом фразы и целые периоды действовали на него завораживающе. Когда дьякон закрыл свою книгу, с хоров раздалось многоголосое пение. Мелодию выводили женские высокие голоса, им вторили мужские. Печально и безукоризненно ткался замысловатый полифонический рисунок православного песнопения.
Как поют! Со слезами на глазах думал Тропотун. Как они поют!.. А звуковая нежнейшая ткань все ткалась и ткалась, и возносились к небу серебристые колокольчики сопрано, и что-то рвалось из самой глубины души за ними вслед. Пение сошло на тончайшее пиано – и замерло. Несколько долгих мгновений Станислав Сергеич наслаждался собственным пережитым восторгом, а потом воздел очи горе, – с церковного купола на него преехидно уставился сочно написанный маслом плотный пеннобородый Саваоф, удобно расположившийся на кучевом белом же облачке. Насмешливый взгляд Бога-Отца вызвал у неофита сильный внутренний протест, он быстро опустил глаза долу и подошел к прилавку, на которым были разложены продающиеся предметы культа: пластмассовые нательные крестики, бумажные образочки и восковые свечки медового густого цвета.
– Свечка сколько стоит? – робко поинтересовался Тропотун у стоявшего за прилавком мужика в заправленных в сапоги брюках и с черной дремучей бородищей.
– Эти тридцать, эти сорок, а вот эти по пятьдесят, – деловито ответил тот.
– Одну за пятьдесят…
Станислав Сергеич положил сдачу в карман и вдруг подумал, что, купив самую дорогую свечку, попытался сторговаться с богом. Подобная мысль была ему неприятна – и он ее отбросил. Осмотревишсь, он нашел глазами икону Божьей Матери и направился к ней, держа в руке свечу. Постоял, изучая скорбный женский лик, исполненный весьма посредственным живописцем, потом зажег свою пятидесятикопеечную свечку и поставил в металлический подсвечник, с десяток которых было приделано к металлическому широкому подносу, стоящему под иконой на столике. Почти все подсвечники были заняты горевшими свечками. Тропотун печально вздохнул, вспоминая, грустную историю Девы Марии, и тут его голову посетила вторая неприятная мыслишка – дорого ведь дерут за тонюсенькие свечечки святые отцы! Мысль была земная, меркантильная, но чертовски привязчивая. Он уже перешел к другой иконе, а все еще размышлял, что, конечно, воск нынче дорог, стеариновые свечки тоже вздорожали, хотя пятьдесят копеек за такую тонюсенькую…
Наконец Станислав Сергеич набрел на картину, живописавшую муки ада, и едва не рассмеялся, такие гнусно-наивные черти со свиными рылами жарили на чугунных огромных сковородах и варили в кипящей смоле бедолаг-грешников. Оторвавшись от созерцания адских наказаний, он наткнулся глазами на чернобородого мужика за прилавком и некстати вспомнил, что Христос выкидывал менял из храма и за это имел неприятности с местными властями.
Спускаясь с церковного крыльца, Станислав Сергеич ощущал на лице тепло солнечных косых лучей, которые вечер сделал ласковыми. По голубовато-зеленому небу плыли пушистые разноцветные лоскутки облаков, на широкой дороге за воротами церкви обыденно гудели моторы автомобилей, и горько было ему думать, что никому в целом мире нет никакого дела до его душевных метаний.
Возле церкви со стороны служебного входа стояла серая «Волга» последней модели, и Тропотун невольно обежал взглядом ее изысканно-удлиненный силуэт. В это время дверь служебного входа отворилась, и с невысокого крыльца сбежал переодетый в мирское платье архимандрит, который привычно сел за руль красавицы-машины и дал газ.
Станислав Сергеич иезуитски-внимательно проследил, как хищно визгнувшая тормозами машина выехала в предупредительно распахнутые ворота. Архимандрит, судя по всему, был заядлым автолюбителем. Это житейское наблюдение полностью перечеркнуло высокий душевный настрой Тропотуна. Вот они, святые-то!.. Мстительно говорил он себе. О бескорыстии распространяются, о милосердии – а денежки в банк несут… Теперь уже он вспоминал виденное в церкви действо с едким сарказмом. Надо отдать архимандриту должное – спектакль был поставлен хорошо и рассчитан на слезу умиления. Его собственное умиление обошлось ему в полтинник!.. Станислав Сергеич как-то обескураженно и сердито хмыкнул и скоро зашагал через церковный двор. Чувствовал он себя глупо, казалось, что его ограбили на его
