участники коронации восприняли произнесенное именно как молитву. Таким же образом рисовали эту часть действа и официальный «Церемониал», и пресса[333]. Это был тот нечастый случай, когда оценки российской и польской стороны совпали.
Отметим, что в польской литературе существует версия, согласно которой молитва, произнесенная Николаем I во время церемонии в Варшаве, была заимствована из коронационного церемониала польских королей[334], однако едва ли с этим можно согласиться. В источниках нет свидетельств подобного рода, а при сопоставлении николаевского текста с французскими образцами можно увидеть серьезные содержательные различия[335]. Факт произнесения молитвы-клятвы на французском едва ли может быть аргументом в этой связи: император Николай I, как и его предшественник на престоле Александр I, в публичном пространстве обращался к своим польским подданным на французском.
Впрочем, разговор о Франции возник не случайно. Дело в том, что сказанные Николаем слова были не единственной молитвой, которая должна была звучать в зале Сената Варшавского замка. Речь нового польского короля была центром действа, однако ее должны были «обрамлять» две молитвы примаса католической церкви: одну надлежало прочесть перед возложением короны, а вторую – после произнесения монархом молитвы. В польских материалах подготовки к коронации сохранилось предложение использовать для речей примаса «Молитвы на ритуал коронования короля Франции»[336]. Безотносительно универсалистского содержания текстов, произнесенных в Варшаве[337], сама идея обращения к французской традиции показательна, поскольку вступает в противоречие с тем, как видел ситуацию сам Николай I. Император полагал, что примас прочтет нечто похожее на молитву, отсылающую, пусть и опосредованно, к русской коронационной традиции. Он интерпретировал все достаточно просто: «…архиепископ при общем коленопреклонении прочтет молитву, принятую у нас при короновании, с необходимыми изменениями»[338].
Вероятно, Николай вплоть до приезда в Варшаву не слишком понимал суть сложившегося положения. Он делегировал в широком смысле слова польской стороне принятие множества решений, и все происходящее начало обретать иные черты по отношению к тому, что он представлял, хотя бы и очень приблизительно. Все наполнялось смыслом (порой двойным или скрытым от глаз), который сам император не был в состоянии полностью обнаружить, глядя на подготовку к своей второй коронации издалека.
В отличие от «мелочей», которые монарх не стремился контролировать (наподобие молитвы католического примаса), вопрос созыва не собиравшегося с 1825 г. польского сейма интересовал его предметно. На раннем этапе дискуссии, пытаясь отговорить брата от выбора католического костела как места для коронационных торжеств и предлагая вместо этого церемонию «под открытым небом», Николай упоминал возможность созыва «чрезвычайного сейма»[339].
Однако в 1829 г. ситуация изменилась. Император был возмущен тем, как сеймовый суд провел дело о Патриотическом обществе, а предложенный сеймом приговор был, по мнению императора, не просто мягким, а оскорбительным. Константин Павлович был равным образом поражен и разделял возмущение брата. Константин сообщал императору, что «делегации Сената… имели с заключенными заседания за закрытыми дверями», а значит, «могли все устроить в их пользу» и что Сенат «также виновен в том, что подсудимые, которых пытались освободить, практически не признают своей вины»[340]. Вместе с тем в письмах третьим лицам великий князь высказывал соображение, что произошедшего стоило ожидать. Так, в письме Опочинину он рассуждал следующим образом: «Словом сказать, государь император (Александр I. – Прим. авт.) не только во всех своих речах к сеймам бывшим и действиях, но даже в разговорах во многих случаях с польскими, как статскими, так и военными чинами, откровенно изволил изъяснять свои насчет их намерения; следовательно, что же мудреного, что у них вскружились головы на чувствах nationalité»[341]. Великий князь прибавлял, что «далек от той мысли, чтобы защищать виновных поляков» и что императору Николаю I следовало обратить «особенное внимание» на общественную обстановку в Царстве[342]. Как известно, дело кончилось тем, что Николай I утвердил оправдательный приговор. По справедливому утверждению О. С. Каштановой, монарх приписал произошедшее «не злой воле сенаторов, а несовершенству польского законодательства»[343].
Неудивительно поэтому, что Николай I, а равным образом и великий князь Константин опасались, что коронационные торжества примут совершенно иной вид, если депутаты сейма, выражаясь словами императора, «наговорят глупостей»[344]. Решение вопроса о том, как собрать в столице Царства Польского депутатов, но не сейм, было найдено самим Николаем I. Он предложил, собрав представителей, считать их «присутствующим» сеймом. При этом депутаты должны были строго «придерживаться различия» между участием в коронации и участием в сейме, который Николай планировал собрать через год[345].
Итогом долгой дискуссии стала выработка церемониала, который Николай очень точно отразил в письме Константину: «Я полагаю собрать весь государственный корпус в зале Сената; духовенство отправится туда из собора торжественной процессией; в зале будет устроен алтарь. Когда все соберутся, явимся мы; я возложу на себя корону, после чего надену на мою жену цепь ордена Белого Орла. Потом архиепископ при общем коленопреклонении прочтет молитву… Затем я на коленях (je lirai à genoux) прочту то, что читается государем при этом случае. В заключение благодарственный молебен по обряду католической церкви и все будет сделано. Потом большой обед, и на следующий день – польский бал. Вот приблизительно рамка, которой я собираюсь следовать»[346].
2.2. Выбор регалий
Установленного обряда для коронации российского императора польским королем не существовало. Александр I, указавший в 1815 г. в Конституционной хартии, что обряд «будет… установлен»[347], за 10 лет не сформулировал ничего определенного. Вероятнее всего, ситуация отражает изменения позиции Александра I, размышлявшего о возложении на себя польской короны после создания Царства Польского, но так и не осуществившего это намерение.
Неудивительно поэтому, что в царствование Александра I официальная польская корона, символ власти в Царстве, так и не появилась: назначить корону Царства Польского император не решился. Вместе с тем в Российской империи прецеденты такого рода существовали. Так, Павел I во время похорон Екатерины II приказал считать короной Царства Таврического так называемую шапку Мономаха второго наряда, использовавшуюся для венчания на царство Петра (Петра Великого) и Ивана[348]. Павлу I было важно указать на существование титула «царь Таврический» после присоединения Крыма к Российской империи, а выбор короны в этом случае позволял также приписать крымский триумф не только – и не столько – матери монарха Екатерине II, но и усилиям прадеда и основателя империи Петра Великого. При этом монарха не смущало, что избранный венец никогда прежде не фигурировал в визуальной репрезентации российской власти на территории покоренного Причерноморья[349].
Вероятно, во время пребывания в Царстве Польском Александр I все-таки обращался к
