И как будет сверкать эта драгоценность? Сэр Джек вновь провел пальцем сверху вниз по списку Джеффа. С каждой вычеркнутой позицией из его глотки раздавался все более грозный рык верноподданнического гнева. Опрос? Да это же открытое очернительство. Кем мнят себя эти МУДАКИ, наговорившие об Англии ТАКОГО? О его-то Англии! А сами-то ни в зуб ногой. Сволочи эти туристы, подумал сэр Джек.
* * *
Осторожно, робко Пол представил на суд Марты свою жизнь. Заря жизни в пригороде, в псевдотюдоровском пригороде: сливовые деревья и форсайтия, стриженые газоны и «Общественный дозор» (увидишь на улице подозрительных – сразу в полицию). В воскресенье утром – мытье машины; любительские концерты в сельских церквах. Нет, конечно, не каждое воскресенье; но казалось, будто каждое. Его детство было мирным; или скучным, если тебе так больше нравится. Когда ввели запрет на шланги, соседи стучали на соседей, которые пользовались поливалками. На окраине поселка высился псевдотюдоровский полицейский участок; а в его палисаднике – псевдотюдоровская кормушка для птиц на высоком столбе.
– Жалко, я ничего дурного не натворил, – сказал Пол.
– Почему жалко?
– Тогда бы я тебе открылся, а ты бы поняла... или простила...
– Не обязательно. И вообще вдруг ты бы мне тогда разонравился?
Пол немного помолчал.
– Я когда-то много дрочил, – заявил он с надеждой в глазах.
– Не криминал, – возразила Марта. – Я тоже.
– Вот черт.
Он показал ей фотографии: Пол в ползунках, в шортах, в крикетной форме, в смокинге; его волосы постепенно темнели, превращаясь из соломы в торф; очки балансировали на грани немодности, подростковая пухлость отступала под натиском тревожной взрослости. Он был середочкой, вторым из троих детей, затиснутым между сестрой, вечно поднимавшей его на смех, и забалованным младшим братом. Он хорошо учился в школе и хорошо прикидывался мебелью. После колледжа он устроился стажером в «Питко»; рос по службе, никого не оскорбляя своими успехами, пока однажды в туалете не сообразил, что фигура рядом с ним – фигура невероятно объемистая, фигура, буквально раздвигавшая плечами стены, – это не кто иной, как сэр Джек Питмен: вероятно, начальник отринул роскошь и уединенность своего порфирного унитаза ради упражнений в демократическом мочеиспускании. Сэр Джек насвистывал вторую часть Крейцеровой сонаты, вследствие чего у Пола от волнения пересохло в мочеточнике. Почему-то – Пол так и не смог потом понять почему – он начал рассказывать сэру Джеку историю о Бетховене и сельском полицейском. Разумеется, он не дерзал взглянуть на Председателя – просто рассказывал. Когда история пришла к концу, он услышал, как сэр Джек застегнул молнию и ушел вперевалочку, насвистывая третью часть, «престо», и дико при этом фальшивя, чего Пол не мог не заметить. На следующий день он был вызван в личный кабинет сэра Джека и год спустя сделался его Мыслеловом. По истечении каждого месяца он вручал Председателю очередной том летописи его деяний. Иногда даже удавалось удивить сэра Джека забытыми жемчужинами его мудрости. Кивком щекастой головы сэр Джек вообще-то поздравлял себя с собой несравненным, но одновременно этот жест призван был поощрить в Мыслелове его умение подхватывать на лету хрустальные афоризмы.
– Девушки, – произнесла Марта. Про сэра Джека Питмена она наслушалась вдоволь.
– Да, – таков был его краткий ответ. Подразумевалось: иногда, осторожно, робко. Но чтоб так, как сейчас, – никогда.
Она ответила предварительным вариантом своей собственной жизни. Он напряженно слушал, когда она описывала «Графства Англии» и предательство отца. Расслабился на сельскохозяйственной выставке и мистере Э. Джонсе, неуверенно посмеялся над историей Джессики Джеймс, посерьезнел, когда дошло до: «После двадцати пяти лет родителей ни в чем не винить». Затем Марта изложила ему мнение своей матери, что мужчины делятся на подлецов и бесхребетников.
– А я кто?
– Присяжные все еще заседают. – Она шутила, но он опустил глаза. – Все нормально. После двадцати пяти лет уже не положено соглашаться со всем, что говорят родители.
Пол кивнул:
– Как ты думаешь, это как-то связано?
– Что связано?
– То, что твой отец ушел на хер, как ты выразилась, и твоя работа у сэра Джека?
– Пол, смотри мне в глаза.
Он неохотно повиновался; время, когда у него хватало смелости лишь на ее уши, давно миновало, но все же были моменты, когда он предпочитал смотреть ей на щеки и рот.
– Наш начальник – не замена утраченного отца, договорились?
– Просто иногда он обходится с тобой как с дочерью. С мятежной дочерью, которая вечно ему противоречит.
– Это его проблема. И дешевая психология.
– Я не имел в виду...
– Нет...
Но что-то он все-таки должен был иметь в виду. Марта сконструировала свою жизнь, выстроила свой характер – и потому сопротивлялась противоречивым интерпретациям.
Воцарилось молчание. Наконец Пол произнес:
– А ты знаешь историю о Бетховене и сельском полицейском?
– Ты сейчас не на прослушивании в отделе кадров. – Ой, Марта, придержи язык, ты хотела лишь пошутить, но он краснеет. Твой острый язычок уже прирезал не один роман. Она постаралась смягчить интонацию. – Расскажи в другой раз. Сейчас у меня есть идея получше.
Он отводил глаза.
– Я буду бесхребетно подлой, а ты – подло бесхребетным. Или наоборот, если хочешь.
Они делили ложе уже в четвертый раз. Первоначальная старательная робость испарилась – коленками они больше не сталкивались. Но в этот раз, когда она почувствовала, что их тела начинают расходиться своими дорогами, он приподнялся на локте и тихо вымолвил:
– Марта.
Она повернула голову. Очки Пола лежали на тумбочке, и его взгляд был наг. Интересно, подумала Марта, что он видит вместо меня – расплывчатое пятно? Может, так ему легче выдержать мой взгляд?
– Марта, – повторил он. И этим в каком-то смысле все уже было сказано. Но он продолжил: – Я еще здесь.
– Вижу-вижу, – отвечала она. – Чувствую-чувствую. – Она покрепче сжала его член – сама понимая, что закрывается этой нарочитой беспечностью, как щитом.
– Да. Но ты понимаешь, о чем я.
Она кивнула. Да-да, присутствовать она отвыкла. Улыбнулась ему. Возможно, жизнь опять станет простой. В любом случае она была благодарна ему за смелость. Она осталась с ним, наблюдала, внимала, вторила, вела, поощряла. Она была старательна и честна – как и он.
И все же то не был самый лучший секс в ее жизни. Впрочем, где написано, будто ловкость в постели как-то связана с человеческой порядочностью? И кто распределяет своих любовников по лигам, составляет из них турнирные таблицы? Только невротики, озабоченные своей конкурентоспособностью. А спроси нормальных людей про лучший секс в их жизни, они вообще не вспомнят. Исключения редки. Вот разве что Эмиль. Старина Эмиль, ее приятель, гей. Он помнит. Как-то, оказавшись в Каркассоне, она послала ему открытку. А вернувшись домой, обнаружила на коврике перед дверью срочный, ликующий ответ. Письмо начиналось так: «В Каркассоне у меня случился самый факельный фак за всю мою жизнь. Сто лет назад. Гостиничный номер в старом городе, балкон нависает над раскаленными крышами. Надвигается потрясающая, а-ля Эль-Греко, гроза, и тучи делают свое дело, а мы – свое, пока разрыв между молнией и громом не сокращается до нуля, и гроза зависает над нашими головами, и всем, что мы делаем, словно бы дирижирует небо. Потом мы раскинулись на постели, внимая звукам удаляющейся к холмам бури, и, сделав паузу, услышали, как начался очистительный дождь. После такого аж в Бога можно уверовать, правда, Марта?»
Что ж, с точки зрения Марты, после такого аж можно уверовать, что Бог, буде Он есть, ничего не имеет против геев. Но для нее Бог – да и человек, если уж на то пошло, – ни разу не организовал такого величественного контрапункта. Самый факельный фак в ее жизни? Замнем. Она зарылась лицом в подмышку Пола. С нее и просто хорошего довольно.
* * *
Добрый старый английский ростбиф был, разумеется, с ходу одобрен Гастрономическим Подкомитетом – как и йоркширский пудинг, ланкаширский «горячий горшок», сассекский фунтовый пудинг, ковентрийские «божьи кексы», эйлсберийские утята, «бурый виндзорский суп», девонширская фруктовая окрошка, мельтон-момбрейский пирог, бедфордширские ляпушки, ливерпульский рождественский паштет, сдобы «Челси», камберлендские колбаски и кентский куриный пудинг. Без проволочек было решено кредитовать рыбу с картошкой и яичницу с беконом, мятный соус и почечный пудинг, «обед пахаря» и «пастушеский пирог», крестьянскую картофельно-мясную запеканку и вареный пудинг с коринкой, заварной крем и хлебный пудинг, печенку с ветчиной и фазанов, жареную картошку по-охотничьи и жареную говядину по-королевски. Благодаря своим живописным названиям (в конкретное наполнение всегда можно внести поправки, если надо будет) в список перспективных инвестиций попали «Слава Лондона», «Королева пудингов», «Бедные виндзорские рыцари», «Побудка Хиндли», пирог «звезды в глазах», соус «ням-ням», «невестины подружки», оладушки, пухлячки, пышки, «жирный жулик», Босуортовы кольца, могги и имбирный паркин. Подкомитет вычеркнул овсянку из-за шотландских аллюзий, «петушиные яички» и леденцы-сосунки – чтобы, не дай бог, не лишиться голубых долларов, а также «песий уд», несмотря на его переименование в «песий рог». «Конные дьяволы» и «конные ангелы» прошли; «жаба в дырке» и «жеребячьи палки» – нет. Валлийские сырные гренки, ирландское рагу и яйца по-шотландски даже не принимались к рассмотрению.
