– При живой жене, – сделал сноску доктор Макс.
– В мои времена все было гораздо проще, – вздохнул сэр Джек.
* * *
– Как ты думаешь, сэр Джек о нас пронюхал?
Они лежали в постели, без света; их тела устали, но головы, взбодренные кофе, полнились тревожными мыслями.
– Нет, – ответил Пол. – Он просто удочки закидывал.
– Не похоже как-то на удочки. Скорее на... капканы. Я тебе говорила, нет зверя страшней, чем хороший семьянин.
– Он тебя обожает, разве не видишь?
– Приберег бы свое обожание для невидимой леди Питмен. Почему ты его всегда защищаешь?
– А ты почему всегда на него нападаешь? И вообще провоцируешь.
– Я? Ты имеешь в виду мой угольно-черный костюм и доверху застегнутую блузку?
– Твои антипатриотичные взгляды на секс.
– Провокационные и антипатриотичные в одном флаконе. Тем лучше. За это мне деньги и платят.
– Ты знаешь, о чем я.
Они впали в нервную болтливость, балансирующую на грани свары. Почему так? – спросила себя Марта. Почему внутри любви непременно тикает ее обязательная начинка – бомба скуки, а нежность всегда комплектуется докучливостью? Или это ее, Марты, личный недостаток?
– Я просто сказала, что англичан не секс прославил. Всего-то. Секс по-английски – это гребные гонки: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, финиш, и все валятся от усталости на весла.
– Спасибо.
– Я не тебя имела в виду.
– Нет уж – или я правдивую лесть на слух не узнаю? «Все должны овладеть этим искусством», – помню-помню. «Тогда прекратятся войны», – сказали мы, – щебетал Пол, а сам думал: «Что я сделал не так? Почему мы вдруг, с бухты-барахты, принялись рычать друг на друга во тьме? Миг назад все было прекрасно. Миг назад я тебя ценил и любил; а теперь только люблю. Сердце падает в пятки».
– О, Пол, расскажи еще какую-нибудь историю. – Ей не хотелось ссоры.
И ему тоже.
– Еще какую-нибудь историю. – Он умолк, дожидаясь, пока испарится его легкая обида. – Я как раз собирался тебе рассказать про Бетховена и сельского полицейского. Ту, что я поведал сэру Джеку.
Марта вся напряглась. Она предпочитала оставлять сэра Джека в офисе. Пол все время тащил его домой. Теперь он лежал в постели вместе с ними. Ну ладно, разок можно.
– Ага. Воображаю себе эту сцену. Бок о бок в уборной. Что он мурлыкал?
– Крейцерову. Вторую часть. Adagio espressivo. Это, впрочем, прямого отношения не имеет... Короче, дело было так. Как-то утром, году в тысяча, полагаю, уже восемьсот... лохматом, суть в том, что он уже был знаменитым композитором, Бетховен рано встал и вышел прогуляться. Как ты, возможно, знаешь, он был в некотором роде неряха. Он надел свое видавшее виды пальто – а шляпы он не имел, в отличие от всех приличных людей, которые не являлись великими композиторами, – и побрел по тропке вдоль канала, на берегу которого стоял его дом. Вероятно, он думал о своей музыке – слышал ее в голове – и ничего вокруг не замечал, поскольку он шагал, шагал, шагал – и вдруг обнаружил себя в конце канала, на краю водохранилища. Он не знал, где находится, а потому стал заглядывать в чужие окна. Ну, дело было в благопристойной области Германии, или как там эта страна тогда называлась, и, естественно, вместо того чтобы спросить, что ему нужно, или пригласить на чашечку кофе, обыватели вызвали местного констебля и потребовали арестовать чужака за бродяжничество. Бетховен был, мягко говоря, удивлен таким развитием событий и стал спорить с полицейским. Он сказал: «Но, инспектор, я – Бетховен». А полицейский ответил: «Конечно, вы Бетховен – почему бы и нет?»
Он умолк, но Марту и тут не подвело ее инстинктивное чутье к ритмам мужского нарратива. Она подождала.
– И тут-то – да, очень верно сказано «и тут-то» – и тут-то полицейский объяснил, почему он его арестовал. Он сказал: «Вы – бродяга. Бетховен выглядит совсем по-другому».
Марта улыбнулась во тьме и, сообразив, что он ее не видит, коснулась его рукой.
– Хорошая история, Пол.
Они дали задний ход с неведомой дороги, на которую съехали. Вернулись, потому что оба этого захотели. Ну а не захоти кто-нибудь один? Или оба? Засыпая, она задумалась над двумя загадками. Почему даже в постели они называют сэра Джека «сэром»? И почему Бетховен решил, что заблудился? Всего-то надо было развернуться и пойти назад вдоль канала. Или гений не повинуется логике простых смертных?
Позже, в ту же ночь, она проснулась от мыслей о сексе. Она прислушалась к эху собственного голоса. С меня и просто хорошего довольно, сказала она. «Довольно? Не рано ли, Марта, успокаиваться на достигнутом?»
«Ой, не знаю, в конце концов все успокаиваются».
«Нет, Марта, ты с самого начала жила назло успокоению, потому-то и не... не успокоилась».
«Вот что, я только сказала, что в постели с ним очень приятно, но не Каркассон. И из-за такой ерунды ночей не спать? Ладно будь это полная противоположность Каркассона – фу, даже не вообразить. Чернобыль. Аляска. Гилфордская транспортная развязка. И вообще, отношения мужчины и женщины к сексу не сводятся».
«Сводятся-сводятся, Марта, в этом и есть их суть – в этой, ранней стадии. Или твои прежние романы начинались с занятий керамикой или колокольного звона?»
«Послушай, все только-только начинается. В данном романе».
«Роман только-только начинается, а вместо всей этой былой веры и прелестного самообмана и... и немереных амбиций... ты делаешь благоразумные уступки и подбираешь благоразумные оправдания».
«Ни фига подобного».
«Ага, как же. Ты употребляешь слова типа “очень приятно”».
«Ну, наверно, старею».
«Ага, сама сказала».
«Как сказала, так и возьму назад. Наверно, я взрослею. И перестаю себя обманывать. Теперь все по-другому. Совсем другое ощущение. Я уважаю Пола».
«О боже. У тебя, случайно, нет ощущения, что ты сидишь – успокоенная-успокоенная – и слушаешь лекцию “Биографии великих композиторов”?»
«Нет. Ощущение вот какое: никаких игр, никаких обманов, никакого позерства, никаких предательств».
«Четыре минуса дают плюс?»
«Умолкни. Умолкни. Между прочим – да, наверняка дают. Так что умолкни».
«Считай, я ничего не говорила, Марта. Спокойного сна. А чисто из спортивного интереса: как ты сама думаешь, почему ты сейчас проснулась?»
* * *
Краткая история сексуальности в случае Пола Харрисона была бы короче, чем в случае Марты Кокрейн:
– зачаточное влечение к девочкам вообще, а поскольку девочки вообще – как минимум большинство девочек в его ближайшем окружении – носили белые гольфы, зеленые клетчатые юбки до середины икры (матери знали, что выгоднее брать на вырост) и белые блузки с зелеными галстуками, такова была и первоначальная парадигма его желания;
– особое влечение к Ким, подруге сестры, которая училась играть на альте, которая в одно воскресное утро зашла к ним домой и заставила его осознать (на основе наблюдений за сестрой он этого пока не сделал), что от девочек, одетых не в школьную форму, губы сохнут, разум помрачается, а в трусах топорщится несравнимо сильнее, чем от девочек в школе. Ким, старше его на два года, игнорировала Пола – или притворялась, будто игнорирует, что не меняло результата. Раз он небрежно поинтересовался у сестры: «Как там Ким?» Она смерила его испытующим взглядом, а потом расхохоталась так неудержимо, что ее чуть не вырвало;
– открытие девочек в журналах. Впрочем, сразу было видно: это не девочки, а женщины. Женщины с безупречными грудями необъятной величины, безупречными грудями средней величины и безупречными грудями небольшой величины. Стоило их увидеть, как мозг начинал колотиться о крышку черепа, пытаясь вырваться наружу. Все они неоспоримо блистали красотой, даже те, у которых был вульгарный, шлюховатый вид; если честно, не «даже те», а «особенно те». Что до других частей тела – не грудей, а «этих самых», – вначале изумлявших его до полной немоты, они также являли удивительное разнообразие форм и физиологических подробностей, но в каждом случае были идеально совершенны. Эти женщины казались ему такими же недоступными, как кроту – козьи тропы на скалах. Они были аристократией, шедевром дезодорантов и эпиляции; а он – вонючим, оборванным крестьянином;
– тем не менее он продолжал любить Ким;
– но обнаружил, что журнальных женщин может любить одновременно. Среди них у него были любимицы и верные фаворитки. Те, кто, по его предположениям, тактично и участливо покажет ему, как делать Это; а затем другие – те, кто покажет ему, уже кое-что умеющему, как Это делается по-настоящему; и третья категория – трепетные лани, бесприютные сиротки, невинные девы, которым, когда придет пора, он сам покажет, как делать Это. Вкладки с женщинами, ранившими его сердце, он выдирал и хранил под матрасом. Дабы не измять их (что было бы непрактичностью и святотатством), он складывал их в конверт для пересылки бандеролей. Спустя некоторое время пришлось купить второй;
– девочки в школе вырастали из своих юбок, то есть юбки заканчивались уже на уровне колен. Он слонялся по коридорам со стаями мальчиков, глазея на стайки девочек. Ему казалось, что он никогда-никогда не сумеет повести себя правильно, оставшись наедине с девочкой (сестра была не в счет). А вот наедине с журнальными женщинами – это пожалуйста. Когда он занимался с ними сексом, они смотрели понимающе-понимающе... И вот еще что: после акта полагалось чувствовать печаль, но с ним такого никогда не бывало. Лишь досада, что надо ждать несколько минут, прежде чем этот дохлый агрегат опять раскочегарится. Он купил третий конверт для бандеролей;
