Временная ступенька оказалась для Виктора пятачком трясины: чем больше суетился, тем больше увязал. Как впрягся, оцепенел от нахлынувшего неотложного, так с тех пор и не было времени открыть глаза и не спеша, с обстоятельным анализом сложившейся обстановки осмотреться. И вот что стало очевидным, к его ужасу: многотиражка, оказывается, не что иное, как огромная, беспощадная, невероятно прожорливая мясорубка. Каждый день бросал он в нее куски своей души, своего сердца, своего тела — все бросал туда, но ни разу не было ощущения, что насытил ее, прорву окаянную. И ни разу не почувствовал он себя счастливым. Как принято говорить: на себя ничего не оставалось.
Люда к девяти ушла на работу. Виктор попросил позвонить в редакцию, сказать, что он заболел.
— Болейте, болейте! — Волосы ее после бигудей лежали на плечах красивыми полукольцами.
Когда щелкнул замок входной двери, Георгий потянулся в постели, напряглись на руках мышцы, о которых можно было сказать только: железные.
— Пивка бы, — мечтательно сказал он.
— Га-а, пивка… Откуда оно, Жор…
— Так у вас же свой пивзавод.
— Так ведь у нас всего, сам знаешь. Только толку…
Виктор стал протирать очки и напряженно при этом раздумывать: чем бы порадовать Георгия, как бы разнообразить сегодняшний день? Чтобы памятным он остался для Жоры. Этот день или два должны быть как праздничный салют.
— А минералка у вас бывает? — не унимался Георгий.
— А я даже и не знаю, на минералку никогда внимания не обращал. А вот «Байкал» бывает. Хорошо тонизирует. Говорят, на элеутерококке.
— Можно и «Байкал».
— Тогда я быстренько в магазин, он прям в нашем доме.
Виктор остановился перед отделом «Соки — воды». Полная крашеная продавщица, сложив кренделем руки на груди, стояла у служебного входа. Стояла просто так. На ней был строгий, как у врача, халат и мужской галстук с брошкой-пауком. Виктор перевел взгляд на полки и ахнул: такого винного ассортимента он давно не видел. Особое впечатление произвела на него пузатая бутылочка, оплетенная разноцветными ремешками. Он сразу подумал, что ее можно носить через плечо, как фотоаппарат. Называлась она «Гамза». А «Байкала», конечно, не было. Но не беда, «Гамза» настолько красива, что с такой не стыдно предстать перед брательником. Предстать, раскачивая ее на ремешке.
— Хорошее вино «Гамза», — сказал Виктор продавщице тоном, приглашающим к разговору.
Продавщица обратила к нему полное скучающее лицо, губы ее образовали странную улыбку: внешне — посылающую привет, внутренне — куда подальше. Продавщица не унизилась до слов, и взгляд ее был такой, что Виктор почувствовал потребность сказать что-нибудь хорошее. На щеке у нее было родимое пятно, оно, например, весьма гармонировало с галстуком. Но Виктор сказал:
— И народа чего-то нет.
Продавщица молчала.
— А сколько она стоит?
И уста разверзлись:
— А какая разница?
— Как, то есть? — удивился Виктор.
— Так и то есть. Сколько?
— Это я вас спрашиваю — сколько.
— Сколько, говорю, времени? Виктор вскинул руку.
— Без пяти десять.
— А торгую с одиннадцати, так что катись покеда, — взгляд добавил: бестолочь.
— Ну, знаете!
— А что знаете? — продавщица быстрым движением перевернула галстук, получилась петля. — Я этого не хочу. Тем более из-за тебя.
Виктор отошел в сторону, сдерживая бешенство.
В дальнем конце зала раздался лязгающий металлический шум, который приближался: это рабочий катил пустую тележку, у которой вместо резиновых колес были подшипники. Тонкое бесстрастное лицо рабочего с высоким белым лбом показалось Виктору знакомым. Рабочий ответил на кивок Виктора, остановился, стал закуривать.
— Почему у вас продавщица такая грубая?
— Зинка, что ли, из винного? Зинка такая… Как сказал Сенека: «Сильнее всех — владеющий собой». Не дала, что ли?
— Нет, и отлаяла еще.
— Страхуется. Ты же в очках. Подумала, что обэхээсэсник. Нас сейчас трясут, как груши.
— И чего это раскурился в магазине? — спросила проходившая мимо женщина.
Высокий белый лоб тронулся тонкими сухими морщинками; ответ последовал такой:
— Не квакай, мамаша, а то волосы вылезут. Вы здесь как бы на прогулке, а человек работает. — И к Виктору: — Ну что ж, гони пятерку, как говорили древние греки, «о тэмпора, о морес», о времена, о нравы. Выручу.
— Да нет, ладно, возьму вон сигарет в газетном киоске.
— Как знаешь, мое дело предложить, твое — отказаться.
Он выпустил клуб дыма и, словно паровозик, покатил тележку дальше, постукивая на стыках плит.
Георгий был уже одет, выбрит, стоял у кухонной плиты и смотрел на носик чайника, караулил, когда повалит пар. Рассказ он выслушал спокойно.
— Жизнь, Витек, трясет и утрамбовывает, это тебе не стишки писать.
— Трясет, — согласился Виктор. — Только не надо о стихах. Поэзия — грозное оружие. Я об этой Зинке еще напишу.
— Твои стихи Зинке знаешь… Это первое, а второе — если Зинка хамит, значит, можно хамить. Копай глубже.
— Хамить никому не можно.
— Пацан ты еще, Витек, — сказал Георгий; по всему чувствовалось: хотел-таки позлить брата. — В твои-то годы уже должна быть другая схема: ты снимаешь телефонную трубку, и через двадцать минут к тебе затаскивают ящик нарзана да еще извиняются за беспокойство.
Виктор посмотрел на брата, как на морское чудище, и вдруг понял, дошло до него — Георгий не меньше Виктора уязвлен событиями в магазине. Да! Унизили. А близким друзьям Виктор не устает проповедовать: пора уважать себя на всю катушку. Если не сам себя, то кто же… А что выходит на самом деле? Редактор распоряжается как собственностью; как мальчика гоняет партком; по разным пустякам теребит постройком; заставляют управляющему то речи писать, то доклады, хотя есть ставка референта. Ставка-то есть, да взяли на нее какого-то своего человека, и тот занимается неизвестно чем.
— Жор, а тебе сейчас приходится самоутверждаться?
Георгий накрыл заварочный чайничек полотенцем.
— Как тебе сказать… Самоутверждаться, наверное, необходимо каждый день. У человека только два состояния: или карабкаться вверх, или катиться вниз. Я правильно тебя понял? Но у меня лично — другое положение. Я же спасатель. Я, наверное, утверждаюсь тем, что спасаю других. Да, пожалуй, именно в этом и проявляется мое самоутверждение.
Вполне убедительно, скорее всего именно так, хотя Жора немного кокетничает. У него железные нервы. Он любил повторять, что на Большой земле чувствует себя Гулливером среди лилипутов.
Ровно в пять пришла с работы Люда. По ее приходу можно проверять часы. Она устала. Она села на кухне, вытянула ноги и откинулась к стенке. Рядом она поставила рулон, с обоих концов упакованный газетой.
— Люд, а что там такое? — спросил Виктор.
— Эт-то? Эт-то мне подарили. Это афиша с фотовыставки Евтушенко. Из Прибалтики. Мы ее повесим в прихожей. У зеркала.
— Но там уже висит: «Летайте Аэрофлотом».
— А ту мы в ванную, а ты ее покроешь лаком, чтобы не отсырела.
Брат развел руками:
— Столичный шик.
— Люда умеет.
Потом был вечер, кстати, какой-то удивительно спокойный, творческий! Необычайно светлый! Когда все время знаешь что к чему. Немножко выпили. Посмотрели телевизор. Георгий рассказал, как его перед самым отъездом чуть не смыло волной за борт.
— Была бы Пицунда, — заключил он. — Сидели бы мы сейчас вот так.
— Вытащили бы.
— Как повезет, Витек. Условия были сложные. Это только в газетах всегда спасают.
Виктор промолчал, хотя мог бы возразить брату, привести в пример десятки очерков с драматическим исходом… Но в ближней памяти их не было, а напрягать голову не хотелось.
Потом решили сыграть в подкидного, но не нашли карты.
Люда удалилась. Она читала перед сном письма Чехова! Как раз очередной том пришел по подписке. Георгий пожелал посмотреть по телевизору концерт мастеров зарубежной эстрады. И только Виктор оказался не у дел. Он вспомнил, как обидели его в магазине, и решил тут же рассчитаться с Зинкой. Был тут еще важный момент — надо было каким-то образом подняться в глазах брата, чтобы не было у того в мыслях, будто бы он, Виктор, слабак в этой жизни.
Виктор устроился на кухне, разложил бумагу, расписал шариковую ручку и стал вспоминать подробности. Перед глазами засиял высокий лоб рабочего, и он мешал Виктору сосредоточиться. Жаль, не поговорил с рабочим основательней. Представлял Зинкино лицо, родинку, которая по цвету совпадала с галстуком… За что им только дали такую власть над населением! «Зина… Зина… магазина…» Надо же, как укладывается.
А вскоре получилась первая строфа: «Толпятся пьяницы с утра понуро возле магазина. Там продавщица тетя Зина — милосердия сестра».
