край. Вот где было самое интересное. Но туда мне дороги не было, не пускал меня Пётр Иваныч, и всё. Да еще и Витя теперь следил за мной, и Валя слово взяла.
«Пётр Иваныч говорил, чтобы я туда без дела не лез, – старался я убедить сам себя. – А сейчас у меня дело. Да еще какое! Письмо!»
Я быстро отдал в штабе письма и газеты и осторожно, как в разведке, подкрался к нашей хате, чтобы меня никто не увидел и не задержал. Дядя Вася был в сарае, возился около лошадей. Я юркнул в сени, заглянул в комнату. Петра Иваныча не было. Я выскочил, завернул за угол и помчался к переднему краю.
Я приметил телефонный провод, который тянулся от штаба полка к высоте. Надо держаться его – он обязательно приведет туда, куда надо. Я миновал высоту, побежал по полю. Вокруг стало беспокойнее. Даже воздух здесь был какой-то другой.
Рядом со мной ударилась в землю пуля и подняла полоску пыли. Другая просвистела мимо и взбила пыль. Потом еще несколько… Но я не испугался. Пётр Иваныч учил: ту пулю, которая в тебя попадет, все равно не услышишь, смерть тихо ходит. Раз услышал, что просвистела, значит, миновала, на нее не оглядывайся, делай свое дело.
Я бежал, потом шел, потом снова бежал, а переднего края всё не было. Хорошо, что я догадался держаться провода, а то заблудился бы. Здесь столько было всяких дорожек, что попробуй угадай, какая из них правильная. А спросить некого. Ни одной живой души не видно.
Провод привел меня в лощину. Она вытянулась к переднему краю. В середине она разделялась, и слева я увидел минометчиков. А провод полз вперед. На самом выходе из лощины в окопе стояла пушка – «сорокапятка». Сверху ее укрывала маскировочная сетка с вплетенной травой. Эти пушки всегда воевали вместе с пехотой. Они били по немецким танкам прямой наводкой. Их еще называли «Прощай, Родина». Говорили, что с ними долго не навоюешь – или убьют тебя, или ранят.
Провод потянулся в ход сообщения. Я лихо, по-фронтовому вскочил в него. Впереди спокойным шагом шел боец в полинявшей гимнастерке, с винтовкой на плече. Я пошел за ним.
И тут я увидел санитара. Он медленно шел навстречу и вел раненого. Раненый был в шинели. В правой руке он держал винтовку, а левой – крепко обхватил шею санитара. Небритое лицо санитара было всё в поту. Он то и дело поправлял толстую санитарную сумку, которая мешала ему идти.
В одном месте ход сообщения расширялся. Санитар остановился, осторожно опустил раненого на землю, с облегчением выпрямился и вытер рукой лоб.
Боец в полинявшей гимнастерке подошел к нему. Остановился и я.
– Покурим? – попросил санитар бойца.
– Налаживай.
– Махра?
– Самосад.
Фронтовики всегда делились табаком. И сейчас боец вытащил кисет, санитар – газету, аккуратно оторвал от нее два квадратика. Боец густо насыпал махорки ему, потом себе. Оба быстро и ловко свернули цигарки, закурили. И тут они увидели меня.
– Здоро́во, фронтовичок! – поздоровался боец.
Меня по-разному называли – и почтальоном, и разведчиком, и бойцом… Фронтовичок – тоже неплохо и не обидно совсем.
– Далеко топаешь?
– К разведчикам!
– Ишь какой боевой!
– Боевой-то боевой, – сказал санитар, – а не больно высовывайся. А то вот один высунулся, – он глазами показал на раненого.
Тот сидел на земле, выпрямив забинтованную, без сапога ногу, и осторожно поглаживал ее обеими руками. На бинте были большие пятна крови. Раненый покачивался всем телом и морщился от боли. Я узнал его. Это был тот самый новобранец, которого я задержал, когда он шел звать нас в баню. От боли он закрыл глаза. Но если бы он сейчас и увидел меня, может, и не вспомнил бы. Теперь я был в форме, с сумкой, совсем другой, чем тогда, гражданский.
– Где его так? – спросил боец.
– Окоп рыл. Вылез бруствер поправить. Пулеметчик немецкий заметил и чесанул.
Боец тяжело вздохнул и еще раз посмотрел на раненого.
– Ну что, пошли, фронтовичок?
И мы с ним зашагали дальше.
Я оглянулся. Санитар взвалил раненого на спину и понес его.
Самый передний край
Ход сообщения кончался поперечной траншеей. Теперь я был на самом переднем крае. Траншея изгибами тянулась вправо и влево. Куда же мне идти?
– Ну, пока, – сказал боец. – Мне, брат, налево, а тебе направо. Топай до самого конца, там и сидят твои разведчики.
Я шел по траншее, видел высокий бруствер, хорошо обтесанные лопатами стенки, ячейки для стрельбы, землянки – и удивлялся. Я раньше думал, что здесь всё по-другому: повсюду воронки, стреляют пулеметы, автоматы, противотанковые ружья, стоит дым и гром. Как в бою.
А здесь всё было так чисто, прибрано, точно не на войне. И тишина кругом. От солнца в траншее было немного душно.
Бойцы с загорелыми худыми лицами лопатами подчищали дно траншеи и стенки, занимались таким знакомым делом, как и мы с дядей Васей у хаты. Их гимнастерки, брюки, уже не раз стиранные, выцвели под солнцем, пилотки накрепко просолились. Попадались изредка и новобранцы. Этих сразу отличишь. И форма у них совсем зеленая, новая, и глаза такие, будто новобранцы о чем-то все время хотят спросить, и работали они не так, как старые фронтовики.
А всё равно чувствовалось, что это передний край, что немцы где-то недалеко. Никто не высовывался из траншеи. Бойцы переговаривались приглушенными голосами, иногда к чему-то прислушивались, и лица их становились настороженными. А мне так хотелось увидеть, где же немцы. Но отсюда ничего не увидишь, а выскакивать наверх нечего было и думать. И сейчас над траншеей посвистывали пули.
Я шел себе и шел, поворачивал то вправо, то влево. Бойцы, занятые своим делом, не замечали меня, но некоторые провожали удивленными взглядами.
– Это что еще за орел-птица? – вдруг услышал я веселый голос.
Я остановился. Надо мной в ячейке стоял боец.
– Здоро́во, земляк!
– А вы разве земляк?
– А как же! По одной земле ходим, за одну землю деремся, выходит, и есть земляки. Это куда же ты скачешь?
– К своим. Разведчикам.
– И мы не чужие. А сумка у тебя зачем?
– Я почтальон.
– Приветы из тыла носишь? Это хорошо. Ежели будет Курилову Николаю Алексеевичу, доставь, будь другом.
Этот боец мне сразу понравился. Ячейка у него была просторная, с высоким бруствером. На дне ее постлана трава, в стенке сделаны углубления, а в них аккуратно разложены винтовочные патроны и гранаты.
– А где же ваша винтовка? – спросил я.
– Ты почем знаешь, что у меня винтовка?
– По патронам видно.
– Точно. Она самая, трехлинеечка. Образца тыща восемьсот девяносто первого дробь тридцатого года. Бьет редко, да метко. И пуля не дура, и штык молодец.
Боец сделал шаг в сторону, и я увидел прислоненную к стенке винтовку с примкнутым штыком. Она была выше меня. Вот бы пострелять из нее!
