class="p1">Снег поднимался до колена, а иногда и выше. Снег в горах опаснее чудовищ, говорили в его родной деревне. Нет, не из-за опасности замёрзнуть — хотя и такое случалось. А из-за того, что под этой обманчиво мягкой белой периной скрывались трещины, провалы, острые камни. Один неверный шаг — и нога проваливается, ломается, и тогда одинокий путник обречён стать частью горы. Ещё одной костью в её каменной плоти.
— Я не думал, что здесь будет так… высоко, — выдохнул Тим, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. — И холодно.
Его слова вырвались белым облаком и растворились в пронизывающем ветре. Ветер перевала будто бы тоже имел свой голос — тонкий, свистящий, пробирающий до костей даже сквозь самую тёплую одежду. Этот ветер рассказывал истории о тех, кто перевал не преодолел. Жутковато.
Томас шёл сзади, тяжело опираясь на самодельный посох. Его лицо, обветренное и покрасневшее от холода, казалось вырезанным из древнего дерева — глубокие морщины, как годовые кольца, рассказывали о прожитых годах и битвах. Сейчас он выглядел гораздо старше чем обычно.
— В горах всегда так зимой, — заметил он. — Один контрабандист рассказывал мне, что высокогорные перевалы не любят спешки. На такой высоте воздух становится тоньше, погода меняется быстрее
Томас был южанином, но на всё имел свою точку зрения. Он должно быть много повидал сам. А что не повидал сам, то услышал от тех повидал. Годы и мили. Мили и годы. Одно неотделимо от другого для тех, кто выбрал путь странника.
— Здесь всегда так? — спросил Тим, с трудом преодолевая очередной сугроб. В его родной северной деревне, расположенной в долине, снега никогда не были такими глубокими. Такими… злыми.
— Зимой — да, — кивнул Томас.
Бран, идущий впереди и прокладывающий путь своим массивным телом, лишь коротко хмыкнул в знак согласия. В человеческом обличье он всё равно сохранял что-то медвежье — в повороте головы, в манере принюхиваться к ветру, в тяжёлой походке. Его тело двигалось с той экономной грацией, которая свойственна большим хищникам — ни одного лишнего движения, ни одного потраченного впустую усилия. Тим уже и забыл, как Бран на самом деле похож на медведя. За месяцы в деревне он не так уж много с ним общался.
— Медведи зимой спят в берлогах, — проворчал Бран, разгребая особенно глубокий сугроб. Его слова прозвучали не столько удивлённо, сколько негодующе, досадно. Словно медведь в нём не понимал, почему они не следуют естественному порядку вещей.
Тим не нашёл, что ответить. В свои шестнадцать лет он уже успел повидать юг, но высокие горы были для него такой же диковинкой, как и для многих северян, живущих в лесистых долинах. Горы существовали как нечто отдельное от привычного мира — граница, порог, за которым начиналось что-то иное, непостижимое.
Они устроили лагерь у большого валуна, защищавшего от ветра. Валун возвышался над снежной равниной как одинокий страж, переживший века. Его поверхность была сглажена ветрами и временем в замысловатые узоры.
Открывался вид на пройденный путь — долина внизу уже тонула в вечерних сумерках, огни деревни, где они встретили Кару, казались крошечными светлячками, застывшими во времени и пространстве. Как далеко они сейчас от мира людей. Как близко к… к чему? К небу?
Настроение у Тима стало какое-то странное. Он мало смотрел по сторонам, но много думал. Как будто ему надо было обдумать всю свою жизнь заново и сейчас у него появилось на это время. Он так долго ждал когда они наконец пойдут на север, к его судьбе. Но когда пошли, он потерял к этому интерес. Если бы не Томас и не Бран, он бы должно быть уже развернулся и пошел назад, в кузницу.
— Странно, — проговорил Тим, глядя вниз. — Я провёл на юге всего несколько месяцев, но почему-то грустно оставлять эту долину позади.
Любое расставание — маленькая смерть. Отец говорил это, когда уходил надолго. "Я всегда возвращаюсь, сынок, но мир уже не тот, и я не тот". И вот однажды он не вернулся.
— Уже скучаешь? — усмехнулся Бран, принюхиваясь к ветру с привычной медвежьей осторожностью.
Тим почувствовал, как щёки заливает румянец. Здесь, на высоте, где разреженный воздух окрашивал всё в оттенки синего и серого, румянец этот, должно быть, казался неуместно ярким. Он снял рюкзак и достал шлем — подарок Кары. Несмотря на дорожную пыль, металл поблескивал в отсветах костра, словно сохранив в себе отблеск кузнечного пламени.
Огонь и металл. Кара понимала оба эти элемента. Возможно, даже лучше, чем сам Тим, несмотря на его растущую способность управлять пламенем. Металл хранил память, впитывал её как губка — каждый удар молота, каждое погружение в воду, каждое прикосновение мастера оставляло свой след. Шлем помнил руки Кары. Помнил руки отца Тима. Возможно, он помнил даже дыхание дракона.
— На севере не так много хороших кузнецов, — сказал он, проводя пальцами по искусной работе. — Большинство из них работают с простыми вещами — топорами, ножами, подковами. Мало кто умеет так обращаться с тонкой работой. Хотя мой отец говорил, что лучшие кузнецы живут на юге.
Тим говорил медленно, словно выуживая эти воспоминания из глубины своей памяти. На этой высоте воспоминания казались особенно чёткими, кристально ясными.
— На юге? — спросил Томас, подбрасывая дрова в костёр.
Тим задумался: — Хотя я не уверен, что согласен с ним. На юге странные кузнецы. У них большие кузницы, с механическими молотами и мехами. Огромные, шумные. Но металл… он другой. Не такой прочный, как северный. И работают они по-другому — быстро, много, но без души. Я не уверен что они понимают свое дело так, как понимала его Кара. Но нашлепать тысячу одинаковых подков они мастаки.
Отец говорил: "Юг боится времени, поэтому он так торопится".
Бран молча следил за огнём, терпеливо слушая их разговор. Его внимательный взгляд изредка переходил с одного собеседника на другого.
Ночь выдалась холодной, но ясной. Звёзды казались неправдоподобно близкими — Тим почти забыл, какими яркими они бывают вдали от поселений. На такой высоте созвездия обретали новый смысл — казалось, можно протянуть руку и коснуться этих холодных огней.
— На юге звёзды тусклее, — сказал он, укладываясь. — Там небо как будто в дымке всё время. И ночи не такие тёмные — везде фонари, окна светятся допоздна.
— Звёзды везде одинаковые, — заметил Томас. — Просто их по-разному видно. Моряки рассказывали мне, что в открытом море звёзды огромные, как серебряные монеты.
Его голос звучал задумчиво, с тем особым оттенком, который появляется у людей, когда они говорят о чём-то, что видели только мысленным
