кормить детей. И знаешь, что самое обидное? — её глаза опасно блеснули. — Никто из вас, искателей приключений, никогда не возвращается.
— Я не искатель приключений, — Тим почувствовал, как в груди закипает обида.
— Нет? А кто же? — Кара горько усмехнулась. — Ещё один одержимый, который верит в сказки? Ещё один безумец, готовый бросить всё ради дымки на горизонте?
Тим смотрел на неё, не веря своим ушам. Огонь в горне вспыхнул выше, отзываясь на его эмоции.
— Мой отец не был безумцем, — процедил он сквозь зубы. — Он погиб, защищая людей.
— Да? — Кара подступила ближе, её глаза сверкали. — И много он защитил? Или просто потакал своей жажде славы, как и все они? Как все эти бравые герои, которые оставляют после себя только разбитые сердца и пустые дома?
Тим почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Кровь застучала в висках. Языки пламени в горне взвились почти до потолка, и несколько угольков выстрелили наружу, оставляя чёрные отметины на полу.
— Не смей, — его голос стал низким, дрожащим от ярости. — Не смей так говорить о нём. Ты ничего не знаешь.
— О, я знаю достаточно! — Кара не отступала, хоть и бросила тревожный взгляд на бушующий горн. — Мой отец был таким же, как твой. Одержимый, ослеплённый своими мечтами. Бросил всё — дом, семью, меня! И ради чего? Ради металла, который, может быть, и не существует совсем! А если и существует то может ничего особенного в нем и нет!
— Мой отец верил в то, что делал, — Тим сжал кулаки. — Он не был трусом, который прячется за стенами деревни всю жизнь!
Кара отшатнулась, словно от удара. В кузнице повисла страшная тишина, нарушаемая только потрескиванием угля и тяжёлым дыханием Тима.
— Так вот как ты думаешь о нас? — тихо спросила она. — О тех, кто остаётся? Мы просто трусы?
Тим хотел ответить, что нет, что он не это имел в виду, но слова застряли в горле. Злость туманила разум.
— Ты прав, — её голос стал ледяным. — Мы, наверное, и правда трусы. Потому что только трусы заботятся о том, чтобы в домах было тепло, чтобы стены выдержали зиму, чтобы дети не голодали. Только трусы исправно куют подковы, чинят эти проклятые плуги раз за разом. И делают мечи и доспехи, которыми такие храбрецы, как ты, потом хвастаются.
Тим отвернулся, чувствуя, как по лицу течёт пот. Он понимал, что зашёл слишком далеко, но признать это сейчас казалось невозможным.
— Наверное, нам лучше закончить на сегодня, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
— Закончить? — Кара вдруг рассмеялась, резко и неестественно. — О, нет. Мы только начали!
Она схватила со стола молоток и с силой швырнула его через всю кузницу. Металл звякнул о стену, оставив вмятину.
— Знаешь что, Тим? Иди! — её голос сорвался на крик. — Иди на свой проклятый север! К своему дракону! К своему великому пророчеству! Иди и не возвращайся!
Глаза её лихорадочно блестели, руки дрожали. Она метнулась к верстаку и смахнула на пол груду инструментов. Зубила, напильники, щипцы с грохотом разлетелись по каменному полу.
— НАДОЕЛО! — выкрикнула она, и в голосе её звенели слёзы. — Надоело быть той, кто остаётся! Надоело ждать! Надоело каждый раз думать — может, сегодня? Может, вернётся? Может, жив?
Тим застыл у двери, не зная, что делать. Такой он её ещё не видел.
— К чёрту тебя! — она схватила ещё один инструмент. — К чёрту твоего отца! К чёрту моего отца! К чёрту всех вас, проклятых мечтателей!
Она бросила молот, целясь в Тима, но промахнулась, и инструмент с грохотом врезался в дверь позади него.
— Кара, послушай…
— НЕТ! — она прижала руки к ушам. — Не хочу ничего слышать! Я видела таких, как ты. Вы все одинаковые. Сначала красивые слова. Потом обещания. "Я вернусь". "Подожди меня". А потом… потом ничего. Только пустота и ожидание, которое никогда не кончается!
Она смахнула со щеки злую слезу и вздёрнула подбородок.
— Давай, собирай свои вещи. Уходи завтра же. Не мучай меня и не заставляй ждать. Я больше никого ждать не буду.
Тим шагнул к ней, но она вскинула руку, останавливая его.
— Не приближайся, — её голос упал до шёпота. — Просто… уйди сейчас. Пожалуйста.
В её словах больше не было ярости — только усталость и горе. Тим почувствовал, как сжалось сердце. Он хотел сказать что-то, что могло бы всё исправить, но таких слов не существовало.
— Хорошо, — он кивнул и открыл дверь. — Прости меня.
— Всегда вы извиняетесь, — прошептала она, отворачиваясь. — Всегда, когда уже поздно.
Тим вышел в морозную ночь, где звёзды казались особенно чёткими, а северный горизонт светился тревожным заревом. За его спиной что-то с грохотом разбилось о закрытую дверь кузницы.
Тим брёл по заснеженной тропинке к постоялому двору, где остановились они с Томасом и Медведем. Холодный ветер жалил лицо, но он едва замечал это. В ушах всё ещё звенели слова Кары, перед глазами стояло её лицо — искажённое болью и яростью.
Он хотел злиться на неё, хотел оправдать себя, но не мог. В её словах было слишком много правды, слишком много боли, которую он узнавал, как свою собственную.
В общем зале сидел Томас. Взглянув на лицо Тима, он молча налил ещё одну кружку эля и придвинул её к свободному месту.
— Что случилось? — спросил он, когда Тим опустился на скамью.
— Поссорился с Карой, — коротко ответил Тим, делая глоток.
Томас понимающе кивнул, не требуя подробностей.
— Из-за отъезда? — спросил он после паузы.
Тим кивнул, глядя в кружку.
— Она считает, что мы все… мечтатели. Те, кто уходит на север. Что мы бросаем людей. Не возвращаемся.
Томас внимательно посмотрел на него.
— И что ты думаешь? — спросил он наконец.
— Не знаю, — признался Тим. — Может, она права. Может, мы правда думаем только о себе. О своей судьбе, о своём предназначении.
— Хм-м, — Томас провёл пальцем по столу. — Она ведь потеряла кого-то, так?
— Отца, — кивнул Тим. — Он тоже ушёл на север. За редким металлом. Не вернулся.
— И ты напоминаешь ей об этом, — Томас не спрашивал, а утверждал. — Её злость — это страх за тебя. И боль от прошлых потерь.
Тим уставился на него:
— Когда ты стал таким мудрым?
Томас хмыкнул:
— Это не мудрость. Просто жизнь. Когда проживёшь столько, сколько я, сам всё поймешь.
Он наклонился ближе:
— Дай ей время остыть. Иногда людям нужно выплеснуть боль, прежде чем они смогут снова мыслить ясно.
Тим кивнул, чувствуя, как его собственный гнев постепенно утихает, уступая место печали.
— А что, если она права? Что, если мы обречены повторить
