Живет в Фергане.
О новых стихах Шамшада Абдуллаева (заметка на полях)
«… перед тем как остановиться в некой последней точке которая венчает все…»
Малларме, «Бросок костей»
Геометрия Минковского. Линии относительной одновременности до и после поворота. Уже не прежняя карта местности. За несколько часов до самолета Завьялов говорил мне в кафе, куда вход через веранду, но нужно было нести чемодан по опасной лестнице на второй этаж, пробираясь к месту прощальной встречи, что новая книга – всегда этап, что в ней должен быть поворот. Это гипотетически. Реальность же относительна и «до и после поворота». В момент поворота океанского лайнера все прочее уходит под воду, втягиваясь в хаотичную впадину. Гипотетически – ведь мы лишь представили себе это в с е п р о ч е е, как представляем следы каравана в неоглядной пустыне. В реальности были вода и песок, когда корабль «Эдвард Болен» – стометровый немецкий фрегат, одолев Атлантику, сел на мель у побережья пустыни Намиб 5 сентября 1909 года. Его неподвижный близнец (нынешний остов в песчаном безбрежье), замерший у мировой линии в пространстве Минковского – в лоренцевых (или галилеевых) координатах, соответственно – все та же точка, но в другой истории. Представим как бьется бортами о неподвижность невозможность метафоры…
Живая местность, стремящаяся ускользнуть от взгляда, превращенная в карту, сохранена в пространстве кинематографа. Контур точки движется уже сам по себе при внезапно измененном масштабе, где и гора идет к Магомету, сжимаясь в точку, и вот уже видишь не песок, но только воду, огибающую корабль, как в притче Ричарда Фейнмана, где волны бегут к горизонту, а не от него. Иллюстрация обратного хода времени. Ориентировка на местности, едва проступающей из миражей… Но есть ли гарантия, что ступая по той же дороге, увидишь ее измененной или состарившейся вместо тебя? Где уверенность в том, что ты ее узнаёшь, а значит, видишь всякий раз по-новому, изумляясь избыточности любого ландшафта? Карта, дополняемая деталями, меняет плотность, и вот уже она тяжелее стола, на котором лежит – победившая поверхность.
К.С. Фарай, Москва 2018
Чек-Шура[10]
Ит, ит[11], кричали бритоголовые чуваки
Без тюбетеек у
Дехканской стерни, правой рукой
Тыкая в смерч, в эту
Полую поживу анонимного жеста.
Агора на окраине. Или нет?
Зритель, если он есть, видит
Обшарпанный квартал впереди в ослепительный полдень,
Когда кентавр говорит Ясону, вот этой
Действительности не существует, потому что она
Реалистична. Тутовые деревья,
Лоран Терзиефф, костистость
Постной родовитой скулы, сурово-мягкая маска
Кавказского пращура всплывает в подсветке
Тонино Делли Колли. Терпение (вспомни,
Что сказал он ломбардскому солдафону
В Татарской пустыне, сочту за честь
Сгинуть). Суховей
Гонит терновый венец
К урюковой роще, тоже полной
Власяничных игл, а лоб
Мученика замер на том же клочке земли,
За краем сернистого ветра,
Среди колючих сплетений. На заднем плане
Торчали темные проемы входных дверей.
Каждое утро к нему приходил какой-нибудь друг,
Звал его с террасы, где он спал на
Топчане, на стеганых одеялах,
«Аванти, пойдем». Звучало
Бархатистой хрипотцей, рассветным
Окликом равнинного княжества в Западной Индии.
Но дальше Шуры-сая (горной речки) никуда
Вы не ходили, – ведь, говорили вам тени
Традиции, там
Пустошь горшечника, красная; молитвенный коврик
Под иудиным деревом. Баста, аванти.
Кто-то цитировал ему,
Босиком шагая в шортах
По полевой пыли,
Цитировал тринадцатилетнему другу что-нибудь из
Конспекта отца (своего):
Грамши в письме Троцкому сообщает, что
Журнал «Лачерба» издавался тиражом
25 тыс. экземпляров и расходился
Преимущественно среди рабочих, которые, добавим,
Шли за гробом Тольятти в «Птицах больших и малых»,
И всюду сгущалась тишина,
Царящая в предместье, – не для
Слабонервных. Здешний
Гармсиль дул, не дрогнув ни на волос. У ног
Лежали камни,
Поднаторевшие в оцепенении. В семнадцать
Лет кто-то писал
В дневнике: на первом месте «Волны» Вулф,
Поскольку в них показана точно неуловимость
Укорененной в материи бесцельной магмы
(Гораздо тоньше и корректней, чем в «Улиссе», который
Прёт наружу своей заданностью), он
Так писал; на втором – «Шум и
Ярость», в котором хлеб
Безумия претворяется в плоть языка; на третьем —
«В сторону Свана» и «Обретенное время», где мир
И есть непрерывность беспамятства, так как все,
Что мы помним, заслоняет от нас
Первооснову, забытый, сияющий омут.
Кто-то шел посолонь в сугубо своей стране,
Которую выдумал, или якобы вставал
С постели чуть свет, повернувшись смуглым лицом
В заоконный сад, или стоял на террасе
Над фарфоровой пиалой, над мёдом в глиняном блюдце —
По радио проплывали медно-гулкие голоса:
Фома верующий, Элиот, «Четыре квартета»,
Мессина разрушена на Рождество в 1908 году и т. д.
Возле «Новой Эры», псевдоготического кинотеатра,
Волоокие потомки пленников Навуходоносора на
Плетеных стульях продавали
Разноперые миндальные орешки
В коричневом сахаре у фасадных афиш.
А кто-то погружался в бликующее месиво,
Залитое светом среди разнообразия рас
И расстояний. Спустя
Многие годы твой давний (даже
В мизерном усердии) космополитичный хмель
Обернулся поражением утопии насовсем,
Поведенческим сном
Жалкой несомненности экстаза.
В общем, фиаско и никчемность, как водится, мнились
Условием бесстрастности, в которой ты равен себе,
Слушая бобинную запись
The cream of Clapton.
Кто-то на террасе в летний полдень
Открывал глаза, соорудив из них
Зрение, первый взгляд
(У некоторых он остается до зрелости), не
Умеющий мухлевать: пёс Джульбарс
В глубине двора, следопыт, гранатовый куст.
Именно тогда
Ты ощутил, что крупный план
Присваивает пространство с обеих сторон, —
Вокруг наблюдаемой вещи и вокруг
Смотрящего. Касанье
Загробья, веющего холодком по твоим журчащим вискам.
Грифон гуляет по яскине. Водонапорная башня
Стоит в сторонке, словно
Она являет собой
Место, на котором она стоит.
Тринадцать способов видеть ферганскую пыль.
Три анашиста в охристых сандалиях прошли мимо,
Каранг, осмон[12], сказал один из них,
Крайний справа (но двое других
