молчали, будто голос
Принадлежал сразу троим), будто «оно»
Впервые проклюнулось над нами (над ними),
Смотрите, надо же, небо.
Шествуют мимо телеграфных столбов,
(От странствия к дому или —
Наоборот, какая разница, серкамон).
Чьи-то отпрыски прыгали в воду с правого берега, шугая
Отроившихся пчел в репейных шипах, —
Что-то влажное в перевернутой долине
То открывалось, то закрывалось, как большой глаз,
Что моргал немного
Медленней обычного (чем
Глубже в изоляцию, тем выше высь)
В середке песочных часов, кишащей
Поплавками пацанских пупков.
В гостиную врывался солнечный свет,
Натасканный, как ищейка, на
Мускусное безмолвие проветриваемых комнат,
Которые никогда не взрослеют,
И глинобитные пеналы под вечер
Обмыкали, скажем, суфийских мотыльков
Над осью керосиновой лампы
В благоухающий восковухой рамадан.
Кто он (она), бодливая овца?
Этот тип, сосед, твой друг, понтяра,
Жил напротив родительского дома (твоего);
Вы спорили в пятнадцать лет о
Киногении; чтобы глубину
В кадре показать, говорил он,
Нужен диагональный ракурс,
Чистый реликт в слоях синеграмм
(В четырнадцать лет уже прочёл Жана Эпштейна —
Этот керубино выглядел худощавым, теплично-мягким,
Но строил из себя бабуридского бойца
И всякий раз обязательно в момент своей наивысшей помпы
Спотыкался на ровном месте, словно воздух
Подставлял ему подножку,
И густо краснел до кадыка, до миндалин
От злости, как финикийский пурпур,
И время оборачивалось не сущностью, но свойством
Сущего, как бы впервые ползущего к берегам лакуны,
В которой волхвы смотрят вниз в навозном хлеву).
В 1966 году на летнем закате,
Беззвездном (когда
Кайзер Беккенбауэр забил в Англии гол
В полуфинале чемпионата мира по футболу), застрелил
На заднем дворе сельской школы в тупиковом проулке
Свою смертельно больную овчарку
(Дал ей кличку Ти Рекс,
Как доисторическому чудищу,
Заранее прорицавшему о Марке Болане) из
Дядиной двустволки. Горчичного цвета чердачная кошка
Уставилась с шиферной кровли на
Велосипед внизу, прислоненный к водопроводному крану,
Зелено-белесыми глазами лотарингской крестьянки —
Долго, за два дня до костра
В «Жаворонке»[13] либо в ленте Брессона[14]. Юг,
Гд е кто-то явен, когда его нет. Выжженный айлант,
Безлюдье, жара
Не шелохнется, «ветер
Ждал моей улыбки», Марио Луци. Но вдруг
Этот мурлыкающий кровельный зверек на тебя посмотрел,
И ты увидел кошку, глядящую на тебя,
Словно ее взгляд вернул тебе зрение; тотчас
Послышался чей-то голос в распахнутом окне,
Отсек безлюдье плавно и быстро, как
Безбольно исполненный бамбуковым лезвием суннат,
Обрезание с удивленно подавленным криком
Пятилетнего мальчика. Мерещился в сторонке
Шум шуршания срубленной чинары:
В июльском зное стынет сердце
В местах, где гулко падаль естся.
Как раз подул ветер с улыбкой давно уже
Мертвого флорентийца, Кампо ди Марте,
«Этого боялся – этого желал»[15]. Аннибал де Бреоте
Мертв, Антуан де Муши мертв, Шарль Сван мертв,
Адальбер де Монморанси мертв, Басон де Талейран
Мертв, Состен де Дудовиль мертв. В принципе, в местах,
Гд е только что достигнуто равновесие, моментально
Селятся черные дыры, едва слышны «падения сов»
На ватную, пухлую почву,
Так называемая скрытость сходств. Пайдеума. Один
Блик все еще дрожит в правой,
Верхней, части оконного прямоугольника, почему-то
Темно-синего, как Кришна.
На футбольном поле школьного двора
Бритоголовые чуваки пинают мяч «пыром» и «щечкой» —
Из многих их криков слышно
Лишь одно слово
Зубчатой резью голосовых связок: зор[16].
Кто-то, явно и наглухо кайфолов,
По-люмпенски сутулый, средних лет,
В просвете глинобитных бараков, между
Пирамидальных тополей, прячет
Ханку для позднего кумара
В спичечной коробке, которую двумя
Пальцами держит, большим
И указательным, будто
Намерен биться в ашички: бросок
Костей все-таки упразднит случай?
И этот шаблон повторяется в любую эпоху
В любом поколении.
Черная стрекоза шустро брызнула над
Угольной осыпью среди пяти пчёл
С их аэродинамической архаичностью в пустошном пекле,
Как если бы Дерен согласился немедля ответить
На вопросы Рене Кревеля о ветшающих фовистах.
Сонная болезнь, протофергана —
Ничто, одетое в числа, как сказал
И не сказал Гонгора, пока
В фильме Сергея Лозницы «Пейзаж»
Шелестящий голос за кадром перебирает «числа»:
Варвара умерла, Соня
Умерла, Коля Ермак
Умер; в зимнее утро
Круговая панорама без
Крупного плана, творящего точку (когда
Камера отъезжает к зрителю, назад),
Теряется в лунке снежного льна.
За городской крепостью все время царапает свою
Зримость один и тот же дувал, щетинистый, безликий,
Словно кто-то забыл
Название предмета, которым пекарь
Проделывает в сбрызнутых водой, сырых
Лепешках дыры для
Маковых и кунжутных зерен. Бахмаль,
Бархат, камзол
С темной тесьмой, нательная ткань маргеланских блудниц
После англо-бурской войны (надо же, ради
Чистогана столько шума – кровь, пот и слезы
Дедушек Ингрид Йонкер нужны,
Чтобы «зажать» алмаз). В общем,
С детства ребенок чувствует, что ему конец,
Что остается лишь длиться этому изобилью конца
(Что это, клёвые фильмы? —
Спросил тебя кто-то сейчас —
«История Иуды» Аммер-Займеша и
«Бессмертная» Роб-Грийе,
Мармар Денгиз под анатолийским солнцем).
Вайю, ветер кишлачных задворок и полупустынь,
Как атлетический пробел рыхлой пыли,
Пырнул сразу двум (в горло, в шею)
Рожковым карликам, вихрящимся до
Твоих колен: сдвоенный смерч, тупоуглый взвеерь,
Присущий югу возле бахчи, на пустырях.
По небу спускались сумерки (из
«Вильгельма Мейстера»?). Кто-то
Махнул вслед незнакомцу правой рукой,
Словно этим жестом посветил во мраке
Гостю, чтобы тот увидел выход
Под виноградной шпалерой, калитку,
Ведущую к пешей улице, что втекала полвека назад
В проезжую дорогу, слева,
Огибавшую вереи кладбищенских ворот и часовню, —
Маршрут, выпрямлявшийся на повороте (вправо)
В аэропорт и дальше стрельчатым снарядом мимо
Алебастровых скал
Вонзавшийся в матовый зрачок древесного Вуадыля,
В районный центр пятидесятых годов.
