несколько раз бросают взгляды в мою сторону. Генри стоит ко мне спиной.
В следующий момент он уже ведет меня за локоть прочь от адски раскаленного каменного сиденья через главные ворота монастыря. Когда мы выходим, я оглядываюсь на женщину и охранника, ожидая увидеть на их лицах злобу. Но злобы нет. То, что я вижу, гораздо хуже: жалость.
Генри тянет меня за собой; мы переходим улицу и останавливаемся под цветущим деревом.
Я вырываю локоть из его хватки.
– Что ты им сказал?
Генри поднимает взгляд на белые цветы, свисающие с высокой каменной стены.
– Правду.
К лицу приливает жар.
– Какую именно?
– Не надо. – Генри наконец опускает на меня взгляд. Проблема в том, что он, кажется, смотрит на меня сверху вниз не только потому, что смехотворно высокий, но и потому, что видит во мне ребенка, который верит в сказку, кошмар или что-то среднее между тем и другим. Мне хочется пощечиной стереть это выражение с его лица.
– Я ненавижу тебя!
Он немного отстраняется, затем тянется ко мне.
– Не прикасайся. – Я отмахиваюсь от него и бросаюсь вдоль по улице, но Генри легко настигает меня широкими шагами. – Тебе не стоило ехать со мной! – кричу я через плечо.
– Виктория, подожди! – Мольба в его голосе напоминает о том времени, когда мы были детьми и Генри просил меня идти помедленнее, чтобы он не отставал… Это было до того, как один его шаг стал равен двум моим. Теперь он может обогнать меня в любой момент, но не делает этого. Он держится позади меня и ждет, когда я повернусь.
Я поворачиваюсь.
– Прости меня, – говорит он.
– За что?
– Послушай… – Генри проводит рукой по волосам, тянет время, словно не ожидал, что я повернусь и позволю ему заговорить, – я не могу извиняться за то, что не верю в вампиров. Я не верю в них, но действительно верю в тебя. И верю, ты делаешь все возможное, чтобы спасти своего отца, нет ничего храбрее этого. Я хочу помочь тебе. Я всего лишь пытался тебе помочь.
Он говорит правду. Он всегда так делал, когда мы были детьми, даже если такая правда причиняла боль нам обоим. Раньше я ненавидела, когда он так делал, но теперь цепляюсь за это.
Трудно говорить честно, когда кто-то, кого ты любишь, болен. Как уравновесить это оптимизмом и надеждой? Иногда честность просто ощущается как жестокий пессимизм. Но Генри знает, как ею пользоваться.
– Ладно, – просто говорю я. И больше не спрашиваю, что он сказал охранникам. Мне не нужно это слышать. Я и так знаю.
Генри улыбается и подходит ближе, когда стена льда между нами исчезает, оставляя после себя только холодную воду, что вполне легко игнорировать.
– Что нам теперь делать? – спрашивает он. – Где еще можно поискать?
– Даже не знаю…
Горло сжимается под наплывом эмоций: разочарование, страх, затаенный гнев на Генри и на себя за то, что плохо подготовилась. Я могла бы взять сумку побольше и спрятать в ней лом. Почему я не подумала о чем-то настолько простом?
– Это была моя лучшая зацепка, – шепотом отвечаю я, желая раствориться в трещинах на тротуаре. – Не знаю, зачем я пришла сюда. На что я рассчитывала? Что могу прикатить в город, вломиться на чердак и достать немного вампирской крови? Это просто смешно. Я смотрела слишком много фильмов. Профессионалы искали вампиров и не нашли ни одного. Как могу я рассчитывать на лучший результат? Не верится, что ты не отговорил меня от этого…
Я продолжаю бормотать, когда все мои тщательно скрываемые сомнения всплывают на поверхность.
Генри наблюдает за моим срывом круглыми глазами.
– Пойдем домой, – говорю я. Но хочу отмести этот вариант сразу же, как только озвучиваю его. Что мы будем делать дома?
По выражению лица Генри я понимаю, что на самом деле он поехал со мной именно ради этого момента. Чтобы собрать осколки меня, когда я пойму, какой была дурой, и вернуть домой, где я буду смотреть, как умирает мой отец.
Я открываю рот, чтобы взять свои слова обратно. Не могу так легко сдаться, но Генри опережает меня.
– Нет, – говорит он и при этом выглядит таким же потрясенным, как и я, – ты никогда не была трусихой. Помнишь тот случай в пятом классе, когда у нас была школьная спортивная олимпиада, ты растянула лодыжку во время эстафеты и отказалась уйти под благовидным предлогом? – Он слегка улыбается. – Ты хромала по трассе и заставила всех остальных ждать, пока не пересечешь финишную черту. Нам даже не удалось пробежать пятидесятиметровку, потому что ты считала себя обязанной довести свою гонку до конца.
– Ты так разозлился, – напоминаю я ему.
– Это был мой лучший шанс на медаль!
– Ты не разговаривал со мной целую неделю.
– По-моему, даже две.
– Но в итоге ты простил меня.
– Да, но ты бы не простила себя, если бы ушла с дистанции, и не простишь себя сейчас. – Судя по выражению лица, Генри сам удивлен тому, что именно он уговаривает нас остаться.
Откуда этот парень так хорошо меня знает?! Похоже, некоторые узы не исчезают с разлукой – в случае необходимости их легко восстановить. Я чувствую себя легко, стоя на улице с Генри, – мое состояние колеблется от гнева до всепрощения. Когда у вас достаточно воспоминаний, на которые можно опереться, различия можно преодолеть.
В груди вновь расцветает надежда. Я почти позволила жалости и недоверию со стороны охранника, кассирши и Генри отнять ее у меня. Но надежда есть. Я не могу так легко ее утратить. Я сильнее этого. Перестать верить в вампиров – значит потерпеть неудачу, а это не мой вариант.
– Ты прав, но я не знаю, что делать. – Мне непросто произносить эти слова. Да они никогда не давались мне легко.
– Я знаю, что нам поможет.
Глава 5
Лучше обвешайся чесноком, приятель, или тебе конец.
Пропащие ребята
Сливочное масло. Неограниченное количество масла – вот что, по мнению Генри, нам поможет. Мы сидим в местном ресторане морепродуктов и бургеров – вся еда в этом городе состоит из морепродуктов и чего-то еще, – заказав огромную тарелку тонко нарезанного и прожаренного филе сома с картофелем фри, сдобренным чесноком и покрытым таким количеством масла, что оно капает на тарелку, когда я вытаскиваю ломтик картошки из кучи.
– Ух ты! – радуется Генри, наверное, в сотый раз. – Эта картошка – просто потрясающая. Интересно, кто первым придумал смазывать жареную картошку сливочным маслом?
– Вероятно, не
