Еще прыжок и совсем рядом окажется Черемош и хата Миколы Сенчука. Как-то встретит его Марко, как обрадуется столичным гостинцам? Вот уже затоковал, зашумел в ушах Черемош, и дорога, темнея среди пихт, устремилась к нему, словно воды потока. Из-под обрыва тянуло сырым холодом — там дышала река, перекатывая невидимые каменья. Где-то вдали блеснул одинокой звездочкой огонек. Кому он согревает жизнь?
А я с горы в долинушкуСойду потихоньку…
Илья, напевая, сворачивает поближе к обрыву.
И вдруг темнота под пихтами ощетинилась. На дорогу выскочило несколько вооруженных людей.
— Стой!
— Палийчук попался! Его-то нам и надо!
Это голос Бундзяка.
Внезапным рывком Илья бросился на бандитов, проложил себе дорогу и прыгнул в прибрежный перелесок. И тут его нагнала пуля. Небо в глазах его колыхнулось и стало опускаться, осыпая на горы свой цвет. Звезды закружились над рекой и замелькали перед его глазами, словно он сеял их, как семена.
Он, пошатнувшись, упал на опутанную корнями землю. Кто-то, сопя, навалился на него.
— Вот он где, председатель. Мозг всего колхоза.
— А мы его размозжим! — засмеялся Бундзяк, стоя над дерущимися.
Палийчук, собирая остатки сил, как клещами, стиснул врага холодеющими руками. Тот забарахтался, оторвался от корней, но не смог оторваться от своего противника.
Они завертелись в смертельном круговороте, и Бундзяк с остальными бандитами, растерявшись, не решались ударить одного, чтобы не убить другого. Выхватив топорики, они ожидали удобной минуты, но случай не подвертывался. И тогда удары посыпались на обоих.
Звезды и кровь падали уже на камни обрыва и в реку… Как он боится ее, шкура проклятая! Хочет отодвинуться от берега. Еще одно усилье… Палийчук отрывает бандита от земли и вместе с ним летит в окровавленный Черемош.
Это был последний прыжок гуцула.
И снова в горах над Черемошем, как отблеск звезд, замерцали огоньки. Это на затихшие выстрелы шли горцы. На их суровых лицах, озаренных мерцающим светом, лежала печать скорбного раздумья…
Палийчука нашли утром. Черемош осторожно вынес его на берег, размышляя, что же делать дальше: нести ли человека в тихий Дунай или только начисто смыть с него кровь?..
Когда Василь Букачук увидел на берегу, как вода вымывает из золотистых волос Палийчука песок и кровь, он опустился на колени и заплакал.
— Браток, не плачь, — просил его Иван Микитей, не замечая, что слезы стекают и с его щек.
— Не буду, браток, — тихо пообещал Василь. — Так-то, Иван, думали слать Мариечке радостную телеграмму, а придется посылать всей делегации печальную весть. Заплачет, заголосит Сенчук по своем друге.
И Василь, поднявшись, сперва пошел, а потом побежал в лес.
Не скоро им удалось отыскать на лесосеке секретаря комсомольской организации Марка Лычука.
— Товарищ Марко Лычук, у меня к вам просьба.
— Говори, Василь…
— Рекомендуйте меня.
— Как рекомендовать?
— Чтобы меня приняли в комсомол. Хочу работать как можно лучше, и рубить, и сплавлять, и растить лес. Хочу, чтобы не было в наших горах нечисти.
— Что же, дам рекомендацию.
— И мне дадите? — спросил Иван Микитей, подходя поближе.
— И тебе дам. Еще есть какая-нибудь просьба, Василь?
— Есть. Можно мне стать на комсомольскую вахту, хотя я еще и не написал заявление? Думаю дать больше леса угольному Донбассу.
* * *
Село осталось позади, а с ним осталась позади и вся выдержка Ганны. Теперь легкий ветерок раскачивал женщину, словно буря. Она не шла, а спотыкалась; голова клонилась на грудь, в глазах темнело, лицо бороздили глубокие складки, поглощая нежность румянца.
— Илько, надежда моя! — стонало все тело.
Не много было у нее омытых слезами слов, но каждое из них било прямо в сердце, и оно в страшном напряжении рвалось из тесной груди, разбивая клетку, в которой родился первый, радостный и затихнет последний, тревожный перестук.
Из-за пригорка осторожно выезжает машина. Женщина не подымает руки, но грузовик сам останавливается. На обочины дороги соскакивают четыре гуцула и застывают в строгом карауле.
Ганна молча проходит мимо них. Платье ее зацепилось за опущенный борт. Женщина, разрывая одежду, сделала еще шаг и увидела в гробу своего Илька.
Вдова схватилась сомкнутыми руками за сердце, а оно так раздирает грудь, что кажется, бьется уже прямо под сплетенными пальцами…
На погосте от земли даже весной веет осенней грустью, и нет в кладбищенских деревьях веселой придорожной звонкости, точно не ветром омыты они, а медной печалью похоронного звона и брызгами причитаний.
Дорога, изогнувшись, круто поднимается на кладбище, словно в знак того, что даже после смерти отголосок человеческой жизни взлетает ввысь. Может быть, именно поэтому на похороны собирается всегда больше народу, чем в день рождения.
Все село провожало в последний путь Илька Палийчука. Односельчане шепотом поминали добрыми словами последние годы жизни гуцула, и только старухи возвращались к тем давним временам, когда на чужом колючем поле, под чужой копной, у Марии Палийчук родился первый сын. Воспоминания перемешивались, как сметанные ветром лепестки яблоневого цвета, принося из прошлого дороги, исхоженные гуцулом, освещая его труд и сердечную щедрость.
Смерть не в силах убить человеческую любовь, а надгробные плачи сами сотканы из той же любви.
И плачет Ганна, и молча стареет на глазах односельчан, охваченных болью сочувствия. Пасть бы сейчас на землю, забиться на ней, как в детстве на материнской груди. Но она сама уже мать, и не горем надлежит ей утешать своего ребенка… Потому она и оставила маленького Василька с бабушкой в осиротевшей хате… И в голове ее нижутся, нижутся скорбные думы то о муже, то о сыне, пока не обрывает их вновь стон надгробного плача.
— Братец мой, правда моя дорогая! — надрывается голос самой старшей из сестер Палийчука. — Откуда тебя встречать и где тебя привечать? С пахарями ты придешь или с косарями? С поля ты придешь или с моря, с ровной равнины или с крутой вершины? И когда для тебя столы накрывать? И когда тебя в гости поджидать? То ли студеной зимою, то ли ранней весною, то ли в троицын день? Как зимою-то снега заметают, а по весне водой заливает, а на троицын день стежки-дорожки зарастают, а сады расцветают… Стежечки — камышом, дорожечки — спорышом, а вишневые садочки — беленькими цветами…
Земля уходит из-под ног, чьи-то руки подхватывают вдову, или это они подхватывают землю, чтобы она снова всплыла, как из-под воды?
Первые комья, перемешанные со слезами, глухо упали на крышку гроба. Земля раньше времени налегла на гуцула всей своей тяжестью. И вдруг горестный детский голосок потряс всех собравшихся на кладбище, забился в каждом сердце:
— Я не хочу, чтобы засыпали землей! Отдайте мне его…
— Ох, наверное, бабка пустила ребенка попрощаться с отцом…
— Василько! — Ганна подхватывает сына, прижимает его к груди отяжелевшими руками.
Он прильнул к матери, потом поднял искаженное плачем личико.
— Мамочка, родная, окажи, чтоб не засыпали землей!
— Я скажу, дитятко.
Она повернула обратно, и все расступились, давая дорогу матери с сыном.
А вокруг уж поднимались, звенели не скорбные, а гневные слова:
— Мы не хотим, чтобы наших людей засыпали землей. Горячей смолой зальем змеиные норы, чтоб не нависали над нами черные тени. Не спасут их ни океаны, ни Америка…
И эти слова останавливают Ганну. Она оборачивается к людям, слыша их гнев, печаль и любовь.
— Мамочка, ты уже сказала?
— Сказала, Василько.
— А почему же я не слышал?
— Ты еще маленький… Расти, сынок…
Вечер грустно хмурился, когда с кладбища расходились опечаленные люди. Возле плотины членов правления словами и жилистой рукой останавливал дед Шкурумеляк.
— Беда пришла, детушки. Не одна Ганна осиротела. Попрощались и мы с Ильком… А как он нас любил! И на меня, старика, не сердился за мои капризы: знал — старый, что малый… Схоронили человека, а электростанцию его не схоронить. Его глаза закрылись, а вот свет их и до сих пор все село озаряет…
— Так, так, дедушка, — активисты кивали головами, удивляясь тому, что старик говорил совсем не так, как всегда.
— Эх, детушки, а как жаль Ганну! Золотая она работница, была ему и другом, и верной женой, и советчицей, и помощницей. Надо бы развеять нам ее горе.
— Если бы смогли! — вырвалось у Тимиша Шугая.
— А почему же не сможем? Сообща все можно сделать. Вот позовем людей на совет, подумаем. Как же нам о Ганне не позаботиться!
На другой день было созвано общее собрание. Первый раз в президиуме сидел дед Шкурумеляк. Старик, видно, волновался, Поглядывая на дверь: не войдет ли Ганна?
