Едва появившись, она заговорила:
— Где он? Да где же он?
Отец тут же вскочил, поспешил к ней навстречу и взял за руки.
— Здравствуй, Алиса!
— Ах, Люсьен, как же я рада тебя «видеть»!
Она щедро осыпала его комплиментами, теми неожиданными и особо лестными комплиментами, какие расточают лишь те, кто не может видеть.
Когда она уселась, Мюссе подошёл к ней, обнял за плечи и, не говоря ни слова, нежно расцеловал.
— Кто это меня целует? Это вы, Люсьен?
— Нет, это не Гитри. Догадайся, кто тебя целует!
— Ах, это ты, Мюссе!!
Она узнала его по голосу.
И тогда принялась без конца повторять: «Ах, спасибо, спасибо, спасибо, благодарю тебя за всё... ах, я так тебе благодарна!» — и заплакала. Незрячие глаза, из которых льются слёзы, — это поистине душераздирающее зрелище.
За что же она так растроганно его благодарила?
А вот за что.
В 1896 году, десять лет назад, была в театре «Пале-Рояль» одна неотразимо забавная и очень любимая, горячо обожаемая публикой актриса — кстати, на неё слегка похожа очаровательная мадемуазель Арлетти из театра «Буфф». Звали её Алиса Лавинь.
Вот уже несколько месяцев, как она видела всё хуже и хуже. Она обращалась ко всем докторам, ко всем окулистам Парижа. Но всё было напрасно. Зрение слабело день ото дня. Она неотвратимо слепла.
Весь театральный мир был глубоко опечален этим известием.
Однажды она вошла в кабинет своего директора, Поля Мюссе.
— Патрон, больше нет никакой надежды.
— С чего это ты говоришь мне такие вещи?
— Потому что нынче утром я была у нового окулиста, и он не стал ломать со мной комедию, которую вот уже полгода играли со мной другие... в общем, ещё до летних каникул всё будет кончено навсегда.
— Ах ты лгунья ты этакая! — возразил на это Мюссе. — Ты лжёшь или, вернее сказать, пытаешься проповедовать неправду, надеясь познать истину. Так вот, моя маленькая Алиса, те, кто тебя лечит, как раз нуждаются в твоём доверии, и если ты хочешь исцелиться, надо, чтобы отныне...
— Да нет же, мой бедный патрон, клянусь, он мне сказал, что...
— Что ж, стало быть, ты ошибаешься. Ты была нынче утром у своего нового окулиста?
— Да, была.
— Так вот, а я только что от него! Мы с ним долго говорили о тебе. Он объяснил мне, что с тобой...
Он и вправду встречался с этим доктором, и тот — увы! — не оставил никакой надежды: её болезнь неизлечима, и через несколько недель она окончательно ослепнет.
— Ты поправишься, клянусь.
— Да нет, это безнадёжно.
— Конечно, поправишься! Не веришь? Сейчас увидишь. Твой ангажемент уже кончается?
— Да, на исходе.
— Так вот, я ангажирую тебя ещё на три года... Поняла? Надеюсь, теперь успокоилась? Что ж, а теперь давай подпишем.
Вскоре она перестала играть. Полгода спустя она уже и дня от ночи отличить не могла. Режан организовала в театре «Водевиль» представление в её пользу, какого никогда ещё не видели прежде: Сара Бернар, Бартэ, Эмма Кальве, Роза Карон, Жанна Гранье, Режан, Иветта Жибер и Селина Шомон, Люсьен Гитри, Муне-Сюлли, оба брата Коклен, Вормс, Барон, Морис де Фероди, Югне, Брассер, Нобле, Полен, Люсьен Фюжэр...
И выручка перевалила за сто тысяч франков, что по нынешним временам представляет собой сумму, которую, думается, и вообразить-то себе трудновато.
Вплоть до последних дней жизни квартиру ей оплачивали — почему не назвать их поименно?! — Андре Мегар, Ева Лавальер, Марсель Лендер и — Режан. Причём эти дамы умудрились найти способ куда деликатней, куда трогательней, чем просто передавать ей эти деньги анонимно. Они прилагали к этой сумме записку, которую кто-то прочитывал Алисе Лавинь, и подписывали её именем мужчины, который всегда занимал её мысли, но который давным-давно и думать о ней забыл.
Выбор карьеры
Актёр? Писатель? Карикатурист?
Все без конца задавали мне вопрос, чем я собираюсь заняться в будущем. Все были озабочены этим сверх всякой меры! А мне это было как нож острый! Сам я не имел об этом ни малейшего представления, и мысль, что «в будущем мне придётся чем-то заниматься» повергала меня в безысходное уныние.
Лишь к четырнадцати годам у меня в голове впервые всерьёз завертелась мысль, а не стать ли мне актёром?
Думаю, не все знают, что театральное призвание у сына актёра совсем другой природы, чем у отпрыска какого-нибудь буржуа. Для буржуазного сыночка это запретный плод, потому что это грех, и оттого соблазн куда посильней. А для сына актёра это вещь уж и вовсе запретная, в принципе запретная, потому что это нужно заслужить.
Что актёр, что буржуй скажут вам те же самые — но каким разным тоном! — слова в тот день, когда дитя, собравшись с духом, решится наконец объявить папаше о своём намерении посвятить себя актёрской профессии:
— Ты, в актёры?! — воскликнул бы буржуа.
И это означало бы: «Ты, мой сын, носящий столь славное, незапятнанное имя, и вдруг такое малопочтенное занятие!»
— Ты, в актёры?! — сказал бы актёр-отец.
И это означало бы: «Ты, мой сын, рискуешь запятнать имя, которое носишь? Подумай хорошенько, мой мальчик, и не ошибись, дружок. Естественное желание подняться на подмостки вовсе не значит, будто у тебя и в самом деле есть непреодолимое призвание к актёрскому мастерству. Ведь должность актёра не покупается, нельзя сделаться актёром, как становятся нотариусом».
И когда буржуа добавит:
— Ладно, если бы сын какого-нибудь комедианта решил последовать примеру отца, это уж куда ни шло, но ты...
Актёр-отец же пояснит:
— Скорей бы уж поверил в призвание какого-нибудь буржуйского отпрыска, чем в истинную склонность актёрского сынка.
Этих слов мне не довелось услышать, но чувства, думаю, угадал довольно точно. И тогда я стал задаваться вопросом: а оправдано ли это моё стремление стать актёром моими истинными дарованиями? Хотя, если разобраться, это было вполне естественно, куда мне было ещё податься, если не в актёры?
Тем не менее для очистки совести я всё же счёл необходимым оповестить о своём решении отца. Сделал я это письменно, поскольку находился в то время на курорте в Дьеппе, а стало быть, вдали от него.
Я сохранил его ответ.
Вот он.
«Мой дорогой малыш,
Я много думал о том, что ты мне написал. Об этом надо поговорить, и мы с тобой непременно всё обсудим.
Сейчас же ты просишь меня порекомендовать тебе пять-шесть сценок Так вот, разучивай всё, что понравится, главное, чтобы это казалось тебе забавным. Мужчины, женщины, принцы, принцессы, господа, хозяйки, лакеи... Короче, всё, что захочется. Главное не в том, чтобы знать свою роль. Её всегда можно выучить. Самое важное, овладеть всеми выражениями лица и чувств. Увидишь, как это просто!
Нежно обнимаю тебя, малыш,
Л.Г.»
Он не слишком-то обнадёживал, его ответ.
«Об этом надо поговорить», — писал он. И в этом было не столько обещание поговорить, сколько желание не возвращаться к этой теме. Он откладывал решение на потом. И это письмо дало мне немало пищи для размышлений.
Мне не сразу удалось осознать, насколько мудрым оно было, но я не преминул отдать себе отчёт, сколько трудностей встанет на моём пути, случись отцу не поддержать моё намеренье.
Тайком заниматься делом, отличным от отцовского — уже не шутка, но втайне посвятить себя ремеслу отца — это может оказаться и вовсе невозможно.
Мне стало страшно.
Ведь если решил играть на сцене, тут уж не спрячешься. Можно взять себе псевдоним, но ведь лица-то не утаить — разве что всю жизнь с накладной бородой играть!
Можно писать или рисовать, и никто так никогда не узнает, кто автор. Этим можно заниматься и дома. Совсем другое дело играть на сцене. Ведь у себя на дому пьесу не сыграешь. Если вздумалось стать актёром, тут уж не избежать соучастия режиссёра, автора, кучи товарищей по искусству — и уж конечно, зрителей!
И вот тут-то, видит Бог, я и принялся рисовать.
Вправе ли мы говорить о том молодом человеке, каким были много лет назад, особенно когда молодость уже давно позади; по-моему, имеем полное право, разве нет?
Так вот, в молодости у меня был явный талант к рисованию и чувство карикатуры. Хотя, само собой, я не утруждал себя работой. Рисовал чересчур быстро, слишком уж мне не терпелось, едва начавши, как можно поскорей закончить начатый рисунок. И это стремление было столь сильным, что, в сущности, я так ничего и не доводил до конца. Всякий раз, когда мне надоедало, я подписывал рисунок — а поскольку под ним уже стояла моя подпись, полагал, что он закончен.
Впрочем, от этой странности мне так до конца и не удалось избавиться, и помнится, мне случалось второпях, на скорую руку, за пару минут дописывать финалы своих пьес, только бы прочесть их тому, с кем договорился в тот день пообедать!
