Он показывал нам не больше трёх-четырёх шедевров в день — но он показывал их нам настолько мудро, что мы выучивали их наизусть, дабы уже никогда больше не забыть.
И я знаю их так хорошо, все те картины, которые он мне тогда показал, помню так отчётливо, что именно ради них я и возвращаюсь каждый год в Голландию.
Альфред Жарри
Эжен Демольдер отвечал мне взаимностью на те чувства, какие питал к нему я, — и пригласил меня провести ноябрь месяц у него в местечке Деми-Люн, что неподалеку от городка Эссонн.
Альфред Жарри жил в ста метрах от дома Демольдера.
Впрочем, жил — это слишком сильно сказано.
Он укрывался, бедняга, он ютился, нашёл пристанище на берегу Сены, в жалкой, полуразрушенной лачуге, на которой ещё можно было разобрать слова: «Конюшня и каретный сарай». Четыре стены, сомнительной водонепроницаемости крыша, вместо пола плотно утоптанная земля. Дверь без запора, которая свободно распахивалась и снаружи, и изнутри, но уже не доставала до земли. Внутри был комод, что уже нельзя было назвать комодом, потому что у него не осталось ни верха, ни ящиков, ни дна. Доска на двух козлах — это его письменный стол — и убогое ложе, покрытое старым тряпьём, на котором он растягивался ночами, чтобы поспать.
Что же до велосипеда, то он был подвешен к потолку с помощью блока и верёвки.
— Это из-за крыс, они жрут мне шины, — пояснял он.
Лет тридцати от роду, невысок ростом, некрасив лицом, с жидкими обвислыми усами — его можно было бы принять за какого-нибудь безвестного провинциального механика, если бы не волосы, которые он носил очень длинными и у которых был какой-то зеленоватый оттенок, а главное, если бы не тот взгляд, в каком сквозило какое-то нездешнее обаяние, и взгляд, цепкий, волнующий, прямо сверкающий умом.
Однажды я задал ему вопрос насчёт цвета его волос.
— Я добился его, — был ответ, — с помощью литра лионской краски накануне призывной комиссии. Думал, это заставит их уволить меня с военной службы!
Но возможно, неплохо было бы пояснить, кем был — кто он есть, этот Альфред Жарри.
Альфред Жарри — автор «Короля Убю». А «Король Убю», когда был создан, считался шедевром. Пьеса была написана для театра марионеток, но успех оказался столь велик, что несколько недель спустя её уже играли в театре «Эвр» в постановке Люнье-По. Жемье исполнял роль Папаши Убю, а восхитительная Луиза Франс выступала Матушкой Убю. Это был триумф — и скандал, или, вернее, это был скандал — и триумф. Одно было следствием другого.
Было ли это шедевром?
Вопрос, впрочем, довольно праздный. Однако, на мой взгляд, это всё же был шедевр — определённого жанра.
Что же это за жанр?
Вот это-то как раз и очень трудно определить, потому что его нельзя было отнести ни к юмору, ни к пародии. Её нельзя было отнести ни к одной литературной форме. Это было нечто вне существующих жанров, и все появившиеся подражания кажутся мне слишком надуманными, чтобы даже сравнить их с оригиналом.
И всё же, если уж мне надо непременно классифицировать это явление, я бы поставил его на почётное место где-то между доведёнными до крайности карикатурами и самыми сильными, самыми оригинальными шаржами, которые когда-либо создавались на свете. Да, думаю, «Убю» был именно каким-то грандиозным шаржем, со всеми красками, объёмностью и остроумием, какие только может нести в себе шарж.
Как бы там ни было, но пьеса начинается с этой ошеломляющей реплики, что Папаша Убю бросает Матушке Убю:
— Матушка Убю, что это вы так уродливы нынче вечером?.. Уж не потому ли, что мы ждём к ужину гостей?[7]
В ходе пьесы Жарри использует словечко, которое обессмертил маршал Камбронн — и вернул ему[8]. Так вот, наш автор нашёл, что в словечке этом чего-то не хватает: а именно, одной буковки.
— Начинается хорошо, — говорил он, — да кончается плохо. Нужно добавить ещё одно «р»!
И добавил — в устах одного из персонажей небезызвестное словечко оканчивалось на «р».
В день премьеры, когда словечко в шестой или седьмой раз прозвучало на манер Жарри, один остроумный зритель, это был месьё Альбер Жийу, вызвал смех всего зала, ответив со своего кресла:
— Вкусно-ор-р-р!..
Однако вернёмся к самому Жарри.
Итак, когда я с ним познакомился, он жил прямо на берегу, у воды, в какой-то жалкой лачуге.
Он был на краю нищеты — но было очень трудно, почти невозможно заставить этого маленького бретонца, гордого и упрямого, принять хоть сантим.
Он донашивал костюмы Валетт и башмаки Рашильд: оба выказывали ему столько свидетельств сердечной доброты! Само собой, ноги его не вполне помещались в туфли Рашильд — однако он предпочитал их башмакам Валетт из-за каблуков, которые делали его хоть чуть-чуть повыше ростом.
В нескольких метрах от «дома» Жарри был кабачок, где, ожидая открытия шлюзов, утоляли жажду матросы. Именно туда-то он чересчур часто и захаживал посидеть. Иногда мы его там навещали. Однажды Демольдер по-отечески посетовал, что ему следовало бы воздержаться от столь обильных возлияний.
— Да у меня просто нет другого выхода!
Потом таинственно пояснил:
— Дело в том, что у хозяев этой забегаловки не хватает духу попросить меня заплатить изрядную сумму, которую я задолжал им за два года, ведь они понимают, стоит им потребовать денег, сразу потеряют постоянного клиента! А если я два дня кряду не появлюсь выпить свой стаканчик абсента, тут уж они мне нож-то к горлу и приставят. Я пью, чтобы не платить долги!
Это было уморительное чудачество, которое вдвойне огорчало добрейшего Демольдера, ибо это он, не говоря ни слова, еженедельно оплачивал из своего кармана всё, что успел за два года поглотить в этом кабачке Жарри.
Он умер от этого недуга в лечебнице, тридцати трёх лет от роду.
Жарри был наделён редким даром с необыкновенной сноровкой стрелять из лука, духового ружья, а также из пистолета.
Забравшись однажды на крышу своего дома, он развлекался, «расстреливая» яблоки соседки.
— Прекратите, несчастный, — завопила та, — вы ведь можете убить моих детей!
— Не стоит переживать, мадам, — ответил он, — я наделаю вам новых!
Мы вместе отправились на генеральную репетицию «Геркулесовых трудов». У Демольдера с Жарри была карточка Клода Террасса: «Соблаговолите по возможности предоставить этим двоим персонам наилучшие места». Но когда контролёр увидел нелепые костюмы, в которые вырядились эти две персоны, то не решился усадить их в партере. На Демольдере был вельветовый костюм светло-бежевой окраски, голову украшал меховой колпак, а в руке он держал пастушеский посох. Жарри же был одет в белую полотняную пару — впрочем, не такую уж белую — и рубашку, которую он собственноручно изготовил себе из бумаги. Галстук был нарисован тушью.
Контролёр с администратором на ухо обменялись парой слов и предусмотрительно отвели Жарри с Демольдером два места на первом балконе.
Забравшись на верхотуру, они уселись, не говоря ни слова — но Жарри уже замыслил отмщенье.
И когда дирижер оркестра занял своё место, когда, скрестив руки, он добился тишины в зале — в полном молчании глумливо прозвучал голос Жарри:
— Непонятно, — медленно, с расстановкой произнёс он, — с каких это пор зрителей трёх первых рядов партера стали пускать в театр с музыкальными инструментами!
Штраф в сто франков
— Ты будешь играть в пьесе Доннэ.
— Что?
— Правда, роль у тебя небольшая. Всего с десяток реплик. Но ты сможешь произнести их как надо, потому что они восхитительны.
Я не верил своим ушам!
Я буду играть на сцене, и играть у отца!
Я сделаю себе имя!
— Ты будешь играть под именем Лорсэ.
— Что-что... под каким именем?
— Лорсэ.
— Почему?
— Потому что.
В сущности, если разобраться, возможно, он был прав. Конечно, так было благоразумней. И потом, откровенно говоря, я хотел сделать себе имя, разве не так? В таком случае, почему бы не прославиться под именем Лорсэ?! Главное, это играть на сцене и зарабатывать себе на жизнь.
— Ты будешь получать триста франков в месяц
— Три сот-ни?
— Ну да. По-моему, это неплохо!
— Ещё бы.
На это, и вправду, можно было жить. Правда, не так широко, как я жил у него в доме, — но ведь тогда я жил у него!
— Я буду на сцене с тобой?
— Нет, с Ги.
— Ах вот как!..
Ги был прекрасным актёром, однако я предпочёл бы сыграть эту сцену с отцом. Впрочем, мне всё-таки удалось сыграть эту сцену со своим отцом — просто роль отца исполнил в ней Ги.
Было бы преувеличением утверждать, что я имел шумный успех. Но и сказать, будто это уж вовсе прошло незамеченным, тоже не вполне соответствовало бы истине. Никто не говорил:
