* * *
Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются усищаИ сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет,Как подкову, дарит за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него – то малина,И широкая грудь осетина.
Восьмистишия
1
Люблю появление ткани,Когда после двух или трех,А то – четырех задыханийПридет выпрямительный вздох.
И дугами парусных гонокЗеленые формы чертя,Играет пространство спросонок —Не знавшее люльки дитя.
2
Люблю появление ткани,Когда после двух или трех,А то – четырех задыханийПридет выпрямительный вздох.
И так хорошо мне и тяжко,Когда приближается миг,И вдруг дуговая растяжкаЗвучит в бормотаньях моих.
3
О, бабочка, о, мусульманка,В разрезанном саване вся —Жизняночка и умиранка,Такая большая – сия!
С большими усами кусаваУшла с головою в бурнус.О флагом развернутый саван,Сложи свои крылья – боюсь!
4
Шестого чувства крошечный придатокИль ящерицы теменной глазок,Монастыри улиток и створчаток,Мерцающих ресничек говорок.
Недостижимое, как это близко:Ни развязать нельзя, ни посмотреть,Как будто в руку вложена записка —И на нее немедленно ответь…
5
Преодолев затверженность природы,Голуботвердый глаз проник в ее закон:В земной коре юродствуют породыИ, как руда, из груди рвется стон.
И тянется глухой недоразвитокКак бы дорогой, согнутою в рог, —Понять пространства внутренний избыток,И лепестка, и купола залог.
6
Когда, уничтожив набросок,Ты держишь прилежно в умеПериод без тягостных сносок,Единый во внутренней тьме,
И он лишь на собственной тяге,Зажмурившись, держится сам,Он так же отнесся к бумаге,Как купол к пустым небесам.
7
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,И Гете, свищущий на вьющейся тропе,И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,Считали пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шепот,И в бездревесности кружилися листы,И те, кому мы посвящаем опыт,До опыта приобрели черты.
8
И клена зубчатая лапаКупается в круглых углах,И можно из бабочек крапаРисунки слагать на стенах.
Бывают мечети живые —И я догадался сейчас:Быть может, мы – Айя-СофияС бесчисленным множеством глаз.
9
Скажи мне, чертежник пустыни,Арабских песков геометр,Ужели безудержность линийСильнее, чем дующий ветр?
– Меня не касается трепетЕго иудейских забот —Он опыт из лепета лепитИ лепет из опыта пьет.
10
В игольчатых чумных бокалахМы пьем наважденье причин,Касаемся крючьями малых,Как легкая смерть, величин.
И там, где сцепились бирюльки,Ребенок молчанье хранит —Большая вселенная в люлькеУ маленькой вечности спит.
11
И я выхожу из пространстваВ запущенный сад величинИ мнимое рву постоянствоИ самосогласье причин.
И твой, бесконечность, учебникЧитаю один, без людей —Безлиственный, дикий лечебник,Задачник огромных корней.
* * *
Как из одной высокогорной щелиТечет вода – на вкус разноречива —Полужестка, полусладка, двулична, —
Так, чтобы умереть на самом деле,Тысячу раз на дню лишусь обычнойСвободы вздоха и сознанья цели…
Из Петрарки
I
Valle che de’lamenti miei se’ piena…
Petrarca[1]
Речка, распухшая от слез соленых,Лесные птахи рассказать могли бы,Чуткие звери и немые рыбы,В двух берегах зажатые зеленых;
Дол, полный клятв и шепотов каленых,Тропинок промуравленных изгибы,Силой любви затверженные глыбыИ трещины земли на трудных склонах:
Незыблемое зыблется на месте,И зыблюсь я… Как бы внутри гранитаЗернится скорбь в гнезде былых веселий,
Где я ищу следов красы и чести,Исчезнувшей, как сокол после мыта,Оставив тело в земляной постели.
II
Quel rosignuol, che si soave piagne…
Petrarca[2]
Как соловей, сиротствующий, славитСвоих пернатых близких, ночью синей,И деревенское молчанье плавитПо-над холмами или в котловине,
И всю-то ночь щекочет и муравитИ провожает он, один отныне, —Меня, меня! Силки и сети ставитИ нудит помнить смертный пот богини!
О, радужная оболочка страха! —Эфир очей, глядевших в глубь эфира,Взяла земля в слепую люльку праха —
Исполнилось твое желанье, пряха,И, плачучи, твержу: вся прелесть мираРесничного недолговечней взмаха.
III
Or che’l ciel et la terra e’l vento tace…
Petrarca[3]
Когда уснет земля и жар отпышет,И на душе зверей покой лебяжий,Ходит по кругу ночь с горящей пряжейИ мощь воды морской зефир колышет, —
Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит,В неудержимой близости всё та же:Целую ночь, целую ночь на стражеИ вся как есть далеким счастьем дышит.
Хоть ключ один – вода разноречива:Полужестока, полусладка. УжелиОдна и та же милая двулична?
Тысячу раз на дню, себе на диво,Я должен умереть на самом деле,И воскресаю так же сверхобычно.
IV
I di miei più leggier’ che nessun cervo…
Petrarca[4]
Промчались дни мои – как бы оленейКосящий бег. Срок счастья был короче,Чем взмах ресницы. Из последней мочиЯ в горсть зажал лишь пепел наслаждений.
По милости надменных обольщенийНочует сердце в склепе скромной ночи,К земле бескостной жмется. СредоточийЗнакомых ищет, сладостных сплетений.
Но то, что в ней едва существовало, —Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури,Пленять и ранить может, как бывало.
И я догадываюсь, брови хмуря, —Как хороша – к какой толпе пристала —Как там клубится легких складок буря…
* * *
Голубые глаза и горячая лобная кость —Мировая манила тебя молодящая злость.
И за то, что тебе суждена была чудная власть,Положили тебя никогда не судить и не клясть.
На тебя надевали тиару – юрода колпак,Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!
Как снежок, на Москве заводил кавардак гоголек, —Непонятен-понятен, невнятен, запутан, лего́к…
Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец.
Конькобежец и первенец, веком гонимый взашейПод морозную пыль образуемых вновь падежей.
Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь.Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?
Прямизна нашей мысли не только пугач для детей?Не бумажные дести, а вести спасают людей.
Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,Налетели на мертвого жирные карандаши.
На коленях держали для славных потомков листы,Рисовали, просили прощенья у каждой черты.
Меж тобой и страной ледяная рождается связь —Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие – те,Каково тебе там – в пустоте, в чистоте-сироте…
Утро 10 января 1934 года
