Глава 52
– Мы на месте, синьоры! – толстячок Джузеппе, громко отдуваясь, первым выбрался на крутой берег канала.
Из грязной (в припортовых каналах мусора плавало больше, чем где‑либо, да и местные улочки совсем уж не отличались чистотой) воды торчали полосатые шесты. Самые кончики...
– Осторожнее, синьоры, здесь глубоко, – предупредил купец, – Очень глубоко.
Вслед за Джузеппе из гондолы выскочил Гаврила. Богатырь галантно подал руку своей даме и чужой жене. Дездемона благодарно улыбнулась новгородцу. Бурцев сошел на берег последним.
Совсем рядом, на соседней улочке, пророкотал мотоциклетный двигатель, застучали копыта. Между домами промелькнула коляска «Цундаппа» с пулеметом и тевтонские плащи с черными крестами.
Бурцев напрягся. Нет, пронесло... Эсэсовско‑фашистский патруль проехал мимо, к каналу не свернул.
– Нас, небось, ищут, – шепнул в ухо Гаврила.
Ну‑ну, пусть поищут...
– Куда теперь, Джузеппе? – Бурцев повернулся к купцу.
– А вон к той таверне напротив. Прошу, синьоры.
Венецианец указывал на двухэтажное неказистое строение с маленькими окошками. Пьяные напевы доносились с первого этажа, женский смех и визг – со второго, а у входа застыли в неподвижности угрюмые личности в черных всепогодных плащах. Только глаза и поблескивают из‑под огромных капюшонов. Вышибалы, наверное. Или охрана. А может местная «крыша». Притончик‑то приблатненный – сразу видать.
Как понял Бурцев из беглых объяснений Джузеппе, «Золотой лев» представлял собой целый гостинично‑развлекательный комплекс с сомнительной репутацией: питейное заведение, постоялый двор, публичный дом и что‑то вроде подпольного клуба контрабандистов. И все под одной крышей и вывеской.
Крыша была старая и изрядно прохудившаяся. Вывеска болталась на ржавых цепях над низенькой дверцей. На толстой, растрескавшейся и потемневшей от времени доске Бурцев не без труда различил очертания грубо намалеванной гривастой кошки. Лев? Весьма сомнительно, вообще‑то. И вовсе он даже не золотой, а синюшный какой‑то – вроде испитой морды алкоголика. Если на рисунке и была когда‑либо позолота, то давным‑давно осыпалась.
Крепкие ребята в черных плащах пропустили их беспрепятственно. Даже поприветствовали Джузеппе сдержанными поклонами. Узнали, видать, постоянного клиента.
В окнах второго этажа мелькнула полуголая вульгарная девица. Смеясь, сделала купчишке ручкой. Как старому знакомому! Ага, а Джузеппе‑то не такой уж безнадежный мужчина, как расписывала его Дездемона. Интересно‑интересно... уж не здесь ли глава семейства пропадал ночами, пока его женушку обхаживал Бенвенутто?
– Порка путана! – злобно прошипела Дездемона.
Перевода не требовалось: путана – она и в Африке путана. А в Венеции – и подавно.
Джузеппе провел их внутрь. Однако же! Тяжелый отвратный духан. Гомон нетрезвых голосов. Удушливая полутьма. Где‑то в «нумерах» второго этажа закричала в экстазе женщина, а здесь внизу... Да уж...
Залитый кровью былых драк, заплеванный и заблеванный донельзя земляной пол слегка присыпан свалявшимися опилками, стружкой и песком, но «покрывало» это не менялось, наверное, с сотворения мира. Под грязным слоем вроде бы даже что‑то копошилось, а в углу валялась невесть откуда взявшаяся свинья. Антисанитария – полнейшая. Как тут вообще можно пить или есть – непонятно. Бурцева выворачивало уже от одного вида хваленого «Золотого льва».
Тем не менее несколько столов занимали многочисленные шумные компании. Судя по всему – моряки, вернувшиеся после удачной торговой экспедиции. Ребята говорили громко, а пили много. На столах и под столами в беспорядке валялись грязная посуда, объедки, черепки разбитых глиняных кружек. Кто‑то – уже совсем хорошенький – мочился, не поднимаясь с лавки и не снимая штанов. Оглушительный гогот сопровождал этот процесс.
Невозмутимого хозяина – его Бурцев, как и обещал Джеймс Банд, сразу признал по красной роже – происходящие в таверне безобразия ничуть не трогали. Видимо, за все было уплачено сполна и заранее. А может, тут такое просто в порядке вещей?
– Скифо! Скифо! Скифо![162] – цедила сквозь зубы «ореол святости». – От‑вра‑ти‑тель‑но!
Еще один стол – в дальнем уголке‑закутке возле окошка – был завален небольшими оструганными дощечками. Над дощечками склонился худощавый, болезненного вида юноша в потертом камзоле и громадном берете. Перепачканные сажей руки, мечтательно‑печальные глаза, губа, по‑детски оттопыренная в какой‑то вечной и безысходной обиде на весь мир... Парень не пил и не ел. Он... Бурцев присмотрелся – да, действительно, он рисовал!
Зарисовано было все вокруг. Дощечки, стол под ними, соседний – пустующий – стол, стена у окна, лавка, на которой сидел молодой художник, и прочие лавки, до которых дотянулась его рука. А юноша в берете никак не мог остановиться. Уверенными движениями он в безумном упоении творца наносил угольком на дерево штрих за штрихом.
Вообще‑то, Бурцев не был знатоком и ценителем живописи, но это! Мужчины и женщины, птицы и звери, дворцы и корабли, море и пасторальные пейзажи... Среди блевотины, плевков, потеков мочи и крови, среди пьяного гогота и визга проституток, среди тошнотворных запахов дурной кухни и отвратного пойла, среди кислой вони пота и испражнений рождались настоящие шедевры!
– Кто это, Джузеппе?
– Рисовальщик флорентийский, – пренебрежительно отозвался купец. – Джотто ди Бондоне[163]. Приехал в Венецию, чтобы запечатлеть сенсо. А пока вот упражняется где ни попадя. Видите, измалевал уж все углем. С головой, видать, у парня не в порядке. Но пока монета у флорентийца водится, его тут терпят. К тому же хозяин надеется, что парень обновит вывеску «Золотого льва».
Глава 53
А хозяин в замызганном фартуке уже спешил к ним с распростертыми объятиями. Точнее, не к ним – к их провожатому. Красная физиономия от избытка чувств стала пунцовой.
– Буон джорно[164], синьор Джузеппе!
Да, купца тут хорошо знали. Дружеские приветствия были шумными и долгими – пришлось прерывать.
– Джузеппе, скажи этому трактирщику, что нам нужен Джеймс‑британец. Он должен ждать нас здесь. Он и его спутники.
Трактирщик оттопырил губу, задумался. Покачал головой, развел руками, что‑то виновато залопотал по‑итальянски.
– Он не знает никаких британцев. И среди его постояльцев нет ни одного человека по имени Джеймс, – перевел Джузеппе.
– А ну‑ка дай ему одну монету.
Бурцев протянул Джузеппе свой кошель.
– Зачем давать? – Купец вцепился в сарацинский мешочек мертвой хваткой.
– Чтоб память излечить. Чтоб кровь не только к роже, но к мозгам потекла. Давай‑давай, не жадничай, не то заберу золото.
Купеческая рука, отдающая чужую монету, дрожала. Теперь на своего знакомца Джузеппе смотрел с плохо скрываемой ненавистью. Трактирщик же был доволен – дальше некуда! Физиономия счастливчика от радости покраснела настолько, что, казалось, из‑под кожи вот‑вот засочится сукровица. Разумеется, вздремнувшая память пройдохи мигом пробудилась.
– О! Синьор Джеймс! – вскричал краснорожий. И звонко‑звонко припечатал ладонью по лбу. Типа, вспомнил... – Си!
Он еще что‑то добавил. Расстроенный Джузеппе переводить не стал. Но и так ясно: их просили подождать.
Хозяин «Золотого льва» побежал на второй этаж. Чтобы скрасить ожидание, а заодно отвлечься от трактирной мерзопакостности, Бурцев встал за спиной художника Джотто. Гаврила пристроился рядом, выдохнул восхищенно:
– Лепота!
Да, молодой маэстро был великолепен. Сейчас он делал только наброски, развивающие руку. Но зато какие! Объемное изображение, нужные пропорции, точные детали... Звери и птицы, казалось, вот‑вот сбегут и слетят с угольных рисунков. А люди! Выразительные позы полны движения и экспрессии, лица – живые, эмоциональные. Блин! И не верится даже, что все исполнено угольком, да на простой дощечке.
Джотто, целиком и полностью погруженный в работу, не замечал, что за ним наблюдают. Творческая лихорадка, однако... Или привычка.
Бурцев молча любовался необычной экспозицией. Вот парусник в бушующем море. Вот базилика Сан‑Марко. Вот жалкая собачонка в грязной подворотне. Вот спокойный венецианский канальчик с двумя гондолами. Вот конный рыцарь при полном доспехе. А вот... эсэсовец с «МП‑40» и надвинутой на глаза каской.
Самородок Джотто рисовал все, что видел и запоминал. А визуальной памятью молодой художник обладал поистине феноменальной. Не имея ни малейшего представления об огнестрельном оружии, «шмайсер» парень изобразил весьма правдоподобно.
Оп‑с! А это еще что такое?! Под расписанными досками лежал большой, свернутый в трубку холст. Край его свисал со стола. Картина! Настоящая, выполненная не углем – красками.
Бурцев не удержался – потянул за край, осторожно разворачивая сверток. Полотно открывалось. Больше всего это напоминало... напоминало... Рубку военного катера – вот что! Того самого немецкого «раумбота», что стоит у причала по соседству с галерой дожа!
