Внезапным для меня было открытие ожидания влюбленности со стороны Василия. Я не думала найти в себе такую страстность и полноту желания, которую обнаружила утром. Мне хотелось касаться, дышать им, но холодность и непоколебимость, и даже испуг, с которым он встретил мой немой порыв, не воспользовавшись им для изъявления ответного чувства, оскорбили и даже унизили меня. Теперь мысль о тех секундах наводила на меня ужас и стеснение. Я впервые не встретила ответа и получила отказ. Мысль о том, что я могла не нравиться, приводила меня в смятение, и я искала объяснение в том, что его сердце уже занято, что еще больше разжигало огонь в моей душе. Желание того, что недоступно для нас, всегда сильнее желания обладать тем, что можно получить легко. Во мне словно проснулся охотник, добычей которого является чужое сердце. Но гордость моя была слишком сильна, а самолюбие уязвлено, так что моим первым порывом было отказаться от этой мысли.
Я пробыла дома два дня, не отвечая на звонки Димы и Коли, либо говоря им, что занята и не могу встретиться. На самом же деле я проводила время в саду, книга лежала нетронутой рядом на скамейке, а я молча наблюдала за тем, как дед возится с ульями на смежном участке, облаченный в специальный белый костюм, маску, высокие сапоги и перчатки.
В этом году роёв было особенно много. Бывало, выйдешь на веранду, посмотришь на сад, а дерево вишни рядом с ульями черно от пчел. Тогда дед, бросая хлебать послеобеденный чай, быстро облачался в специализированный костюм, а иногда и вовсе без него, в одной лицевой сетке бежал в сад и, залезая на стремянку, «стряхивал» рой в специальный ящик. Во время роения пчелы особенно дружелюбны, и единственная опасность роения состояла в том, что рой мог в любой момент улететь, и тогда дед потерял бы целую семью и, как следствие, – полбидона мёда.
Сейчас же пчелы мирно жужжали на бабушкиных цветах, а я, подперев голову рукой, наблюдала за ними, а в горле вот уже второй день стоял комок.
На следующий день после поездки на Лазурный мыс мне все время казалось, что мой телефон звонит. Я беспрестанно подходила к столу, руки сами тянулись к телефону, но панель уведомлений была пуста. После обеда телефон действительно зазвонил, так что у меня подкосились ноги. Я ждала, что Василий позвонит мне, как раньше. Но это был не он. От пережитого напряжения еще долго потом у меня тряслись холодные руки, а лицо горело от внезапно прихлынувшего жара.
Я удивилась тому, в какое волнение меня привел телефонный звонок, и поняла, что если бы это действительно звонил Вася, у меня пропал бы голос. Тогда, не теряя времени даром и не имея привычки истязать себя догадками и сомнениями, я решила взять инициативу в свои руки и позвонила сама. На том конце провода долго шли протяжные, редкие гудки, которые я почти не слышала за гулом отчаянно бьющегося сердца. Наконец я услышала голос и вздрогнула, чуть не отбросив в сторону телефон. Голос был женский и сообщал мне, что абонент не отвечает, и она просит меня позвонить позднее. Тогда я набрала еще раз. Я не сделала ничего противозаконного, подумала я, чтобы он опускался до игнорирования моих звонков.
Гудки слышались отчетливее, сердце успокоилось. Спустя пару мгновений на том конце провода что-то зашуршало, и я услышала знакомый шелестящий голос, растворяющийся в шипении прибоя. Василий был на причале, развозил туристические группы. Голос его был мягкий, даже, как мне показалось, веселый, лишенный всякого ожидаемого напряжения. На мой вопрос, освободится ли он к вечеру, Василий ответил отрицательно, объяснив это началом недели и большим наплывом туристов, так что увидеться не получится, но он обещал позвонить, как только у него появится время или же что-то изменится.
Наступил вечер, но ничего не изменилось. Раньше мне казалось, что стоит мне позвонить, и Вася в любой момент окажется рядом. И вот я позвонила, и спустя четыре часа ожидания я сидела на веранде, в одиночестве слушая треск цикад.
Внутренний голос говорил мне, что он не позвонит сегодня и едва ли позвонит завтра. Но я отгоняла от себя эти мысли. Я хотела, чтобы он пришел, я хотела увидеть его, говорить с ним, и поэтому я отчаянно, впервые в жизни, так ждала телефонного звонка. Временами я задумывалась о том, что мы скажем друг другу? Будем болтать о всяких пустяках? Я знала, что как раньше уже не получится. Тогда о чем же? Может быть, спросить его прямо? Может быть, он не понял меня? Возможно, во всем виновато мое разыгравшееся воображение, и вовсе ничего не случилось? Тогда что же так разрывает грудь…
На мою книгу села большая стрекоза, как будто с интересом уставившись своими огромными глазами на меня. Я вспомнила, как когда-то, будучи детьми, набегавшись по поселку, мы приходили сюда, в тень сада, и на этой самой скамейке сидели, болтая ногами, и уплетали горячие, только из печки, бабушкины вишневые пироги, запивая прохладным молоком. И все нам было просто и понятно, для нас не существовало преград и препятствий, и самая большая трудность состояла в том, чтобы с самой верхней полки буфета достать припрятанные туда мамой конфеты.
Куда уходит та беззаботность из наших сердец, что делает жизнь простой и понятной? Что приглушает восторг, притупляет радость, заставляя с каждым годом все чаще отчаиваться, что приводит в уныние при любой неудаче? Детская наивность сменяется взрослым сомнением. Однажды наткнувшись на непонимание или подлость, порожденную глупостью, мы теряем веру, и в наши сердца прочно закрадывается недоверие. Почему бы не говорить все в лицо, всю правду, как она есть, не терзать друг друга недомолвками, не обманывать, не говорить за спиной. Ведь все так просто было в детстве, почему же сейчас стало вдруг так трудно?
Глава 12
Вечером, когда жара спала, мы все собрались перед крыльцом, расположившись на деревянных переносных скамейках. После семи часов вечера быстро темнело, – солнце, словно потеряв опору, быстро скатывалось за горы. В саду трещали цикады, вечер был свежий, прокаленная на горячем солнце земля дышала жаром. Со стороны огорода еще слышалось дедушкино кряхтенье – он заботливо поливал огурцы. Темнеющий сад замер в ожидании ночи, возле ульев еще ползали запоздавшие пчелы, ветра не было, и только в пестром пурпурном небе изредка еще бесшумно летали птицы. Острые очертания гор горбатыми изгибами выделялись на фоне оранжево-розового заката. Мир замирал, природа медленно погружалась в сон.
По вечерам мы часто сидели вот так. В сенях горел свет, и большие комары с тонкими длинными лапами бились о стекло крыльца. Из дома тянуло свежесваренным вареньем, бабушка в сенях еще гремела банками. Дед с громким вздохом присел на низкую скамеечку напротив нас с мамой, закидывая через плечо влажное ручное полотенце.
Миновал еще один обычный деревенский день, заполненный подвязкой помидоров, пчелами, курами, варкой варенья, дедушкиным послеобеденным сном, и снова пчелами, курами, скошенной травой и консервацией. Распорядок дня был жестко отработан годами, и мне иногда казалось, что дед и бабушка жили по инерции, изо дня в день обрабатывая сотки земли, поднимая килограммовые ульи, готовя варево курам и крутя банки. И, приезжая летом, мы вливались в этот поток нескончаемых дел, собственно, не принося ощутимой пользы. Мы помогали в уборке, прополке, варке и сборе урожая, к остальному нас не допускали. Порядки были строго регламентированы дедом, механизм дня отработан до автоматизма, и наше неловкое, неумелое вмешательство, казалось, в любой момент могло сбить всю систему. И только вечером, когда все замирало, наступал покой. Дедушкины подопечные мирно спали, изредка кудахтая и жужжа, заботливо откормленные, отчищенные и едва ли не им самим лично посаженные на жердочки и в ульи.
Иногда после обеда, в не особенно жаркие дни, когда сон не морил деда, или же по вечерам, когда все дела были сделаны, он садился на такую вот самодельную скамеечку и играл на балалайке или на гармони, и сад и дом наполнялись звонкой музыкой балалайки или же тягучими нотами гармони. А потом, под аккомпанемент собственного инструмента, он исполнял какую-нибудь песню. И музыка эта, и песня наполняли днем и сад, и каждое дерево в саду, – пчелы, казалось, живее и радостней летели от цветка к цветку, стрекозы кружили вокруг вишен и абрикосов, а бабочки садились на яркие цветки вьющихся роз, будто слушая и наслаждаясь русской песней. А вечером, когда солнце тонуло в горах, еще отражаясь в темно-синем небе, песня была другая – тихая, тягучая, подобно думам, которые посещают нас в это время суток. По словам деда, такие песни пели в его детстве, когда еще мальчишками босиком они бегали по полям, полнившимся хлебным запахом земли и разнотравья.
Бывало, заходишь с улицы в дом, а из сеней, сквозь раздувающиеся светлые дверные занавески, доносятся аккорды гармони, а под них переливается тихая песня:
