И теперь человек этот, инстинктивно нашедший чистую, твердую опору, неосознанно просил меня о помощи. В том, что он говорил мне, в том, что он рассказывал мне о своем прошлом, сознавая всю низость своего существования, было глубокое раскаяние и жажда возрождения.
Открывая мне завесу своего прошлого, он тем самым раскаивался в своих мыслях, желаниях и страстях.
Его прошлое, наполненное образами того, от чего я была далека, пугало меня. Я не знала той жизни, в которой вырос он, я не знала тех отношений, складывающихся в семье, где каждый предоставлен сам себе, к которым он привык. Мне стало стыдно за то, что я говорила ему о себе. Мне стало стыдно за то, что я могла иметь то, чего не имел и не знал он. Мне казалось, я украла что-то, что не может принадлежать мне одной. Жизнь моя казалась мне незначительной, пустой, и в то же время необычайно полной, счастливой. Он искал тепла, искал любви, которой был лишен в детстве, и это самое находило отклик в моей душе.
Он был красив внешне, красивы его чистые зелено-голубые глаза, в минуты исповеди будто темнеющие под гнетом воспоминаний, как два омута, в водовороте которых кружило раскаяние. Он говорил, что хотел бы быть лучше себя прежнего, и чистые, просветленные помыслы эти добавляли ему еще большее очарование.
В какое-то мгновение я вспомнила Василия, всем нутром своим отвергавшего Вадима. Что знал Вася о душе этого человека? Что вообще можно знать о человеке, не зная, что наполняет его душу? И какую страшную ошибку можно совершить, так опрометчиво осудив человека за его действия, не разобравшись в побуждавших его мотивах.
Вадим не совершал ничего предосудительного. Он просто искал себя, и как всякий человек, обладающий подвижным и цепким умом, не направляемым мудрой рукой, поддавался первым порывам и искушениям.
Он любил, но любил эгоистично; он дружил, но дружба его была поверхностна, недоверчива. И вскоре о нем сложилось нелестное мнение как о человеке без принципов и моральных устоев, праздном, нечестном, эгоистичном.
Были ли те люди, осуждавшие его, честны? Обладали ли они устоями и глубокими моральными принципами? Не заботила ли их мысль в первую очередь удовлетворить свое «Я», нежели услышать или хотя бы попытаться услышать чужое? Пробовали ли те люди хоть пару минут всей своей жизни прожить чужими заботами, страданиями? Вставал ли хоть раз в их головах вопрос о своей душе – что питает ее и чем она живет?
И одно то, что этот человек задумался над своею жизнью и раскаялся в ней, оправдывало его тогда в глазах тех, кто жил, питая душу осуждением, а разум – презрением.
Зачем он говорил мне все это? Чтобы я узнала его? Я ему нравилась, но не каждый человек, которому ты понравишься чисто визуально, будет открывать тебе ту темную сторону своей души, где хранятся самые заветные желания и самые сокровенные тайны.
Человек этот, изначально обладавший чистым, ясным умом, стремился к свету, но не встретил еще на своем пути человека, способного откликнуться на немой зов своей души. Его окружали люди самые обыкновенные, с простыми мыслями, не обремененными философскими исканиями. И откликались они на самые низменные из потребностей человека, с готовностью удовлетворяя их.
Человек этот любил, но любовь удовлетворяла только плоть его, оставляя душу опустошенной. Человек этот дружил, но дружбу встречал такую, основой которой был какой-то интерес, но не любовь и самоотречение. Человек этот обижал, потому что его обижали. Человек этот крал, потому что ему никто не сказал: «Будь честен». Человек этот искал, подобно слепому, но натыкался на пустоту. И его осудили, и судьей ему было общество, не нашедшее в себе умения дружить, любить, мыслить, – общество, само поощрявшее в человеке эти первобытные инстинкты, поставившее его в условия выживания, приспособления, притупления чувств, мыслей, морали. Душа его не находила большего, довольствуясь малым.
И говорил он мне это не потому, что я была красива, или умна, или высокоморальна, а просто потому, что человек этот дошел до высшей степени своего отчаяния. Он так долго искал выхода себе, что рассказал все, что накопилось в нем, мне – человеку новому, чистому, наивному, совсем еще ребенку; человеку, которого он, возможно, никогда больше не увидит, – человеку, который увезет его жизнь с собой далеко отсюда, похоронив ее где-то в глубине своей памяти. И он уже понимал это.
Но этого еще не знала я.
Глава 16
Я распахнула широкое окно комнаты. По карнизу еще стучали последние капли недавно пролившегося дождя, и свежий, прохладный порыв воздуха откинул назад мои волосы. Пряно пахло землей. Ветви яблони под окном согнулись под тяжестью мокрых листьев. Тучи рассеялись, и сквозь редкие облака проглядывало солнце.
Я залезла на широкий подоконник, глубоко вдыхая свежесть этого утра. Я проснулась с первыми петухами, когда еще серая дымка предвещала рассвет, и долго лежала в свежей, душистой постели и смотрела на яблоню, раскачивающуюся за окном. Потом что-то забарабанило по карнизу, и очертания яблони растворились в пелене дождя.
Накануне случилось что-то совершенно новое и необычное для меня, заставившее сердце отчаянно биться по пробуждению. Был разговор, какого никогда еще не было в моей жизни, было чувство, какого еще не знало мое сердце, и было желание, какого еще не знала моя душа. И теперь я сидела на подоконнике, подогнув под себя ноги, в белой ночной рубашке, не в силах уснуть, и ждала наступления утра.
Два чувства, подгоняемые разными мыслями, боролись во мне. Одно чувство вызывало воспоминание о вчерашнем дне, о Вадиме, который открылся мне с совершенно неожиданной стороны, и о том душевном подъеме, который я испытывала, думая теперь о нем. И чувство это, приводившее меня в некое состояние эйфории, перебивалось иным, более приземленным и неприятным – чувством раздражения.
Василий не появлялся, и я проснулась с твердым намерением увидеться с ним. Мне хотелось поделиться с ним своим открытием, рассказать, как он заблуждался, переубедить его. Василий мне казался теперь каким-то одиноким, отстраненным в своем уединении. И даже, более того, скучным. Я была почти уверена, что он не уезжал из города, отказавшись тогда прийти к Коле, а просто посчитал неуместным и скучным для себя наше ребячество.
Но я не успела собраться, когда мама крикнула с крыльца, что пришел Вася. Он стоял, прислонившись к косяку двери и держа что-то на руках. Я вышла, приготовившись высказаться, когда увидела его.
И тогда снова что-то затрепетало в груди, и на мгновение я остановилась, потому что у меня бешено забилось сердце и подогнулись колени. Я ухватилась за поручень и уставилась на Василия.
В его крепких, загорелых руках тихонько попискивал белый пушистый комочек. Маленький котенок, водя розовым, приплюснутым носиком, пытался поднять головку, удерживая равновесие. На лице Васи сияла улыбка.
– Откуда? – выдохнула я и подошла вплотную к нему.
Всякое раздражение мгновенно улетучилось. На меня смотрели родные, темные глаза, а две маленькие родинки под губой весело приплясывали.
– Кошка окотилась, – ответил Василий, поддерживая котенка. – Отец утопит. Я подумал, может, возьмешь?
Котенок отчаянно пищал, раскрывая свой маленький розовый ротик с белыми зубками. Я взяла его на руки. Котенок плотно уткнулся своими белыми, мягкими лапками мне в грудь. Я помедлила.
– Как его назовем? – наконец спросила я, поддерживая маленькие упирающиеся лапки и поднимая глаза на Василия.
Вася улыбнулся еще шире.
– Я называл его Бонусом, – он пожал плечами. – Он был самый маленький. Может быть, ты придумаешь ему новое имя.
– Нет, – сказала я, – пусть его зовут Бонус.
Я налила в блюдце парное молоко и котенок, шатаясь, подполз к нему и с жадностью стал лакать.
Вася присел на корточки рядом с котенком. Пушистая спинка котенка топорщилась и вздрагивала от напряжения, маленькое тельце пошатывалось.
Внезапно меня охватило сильное чувство стыда. И я не знала от чего – то ли от того, что я нелестно подумала об этом человеке, то ли от того, что я ожидала от него того, чего ожидать было нельзя. И я стояла, переминаясь с ноги на ногу и заламывая пальцы, пытаясь подобрать слова, чтобы что-нибудь сказать, но мыслей в голове не было совершенно. И в то же время мне было радостно от того, что он все-таки пришел, и пришел как раньше, по-свойски. И что теперь будет у меня этот котенок, спасенный им. Правда, я тогда еще не подумала о том, как я сообщу маме новость о новом жильце, но это меня беспокоило меньше всего.
Я не знала, что испытал Василий тогда, на мысе, и понял ли он мой порыв, и ощутил ли перемену во мне, но сейчас он держался спокойно. Я уже забыла и об откровении Вадима, и о том, что хотела рассказать Василию о нем, переубедить его. Сейчас он мне казался правым во всем, родным, источником тепла. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Мне казалось, что если я его отпущу, он уже не вернется. Я подсознательно боялась повторения тех трех долгих дней, когда я ждала, впервые в жизни ждала звонка и в то же время знала, что его не будет. Что подсказывало мне это тогда? Ничего не было, ничего. И даже если воспоминание о Лазурном мысе не занимало мыслей Василия так, как занимало мои, что могло объяснить его отстраненность? Прошла неделя со дня моего приезда сюда, и осталось две недели – две жалкие, короткие недели – до моего отъезда. И он не находил или, что было обиднее всего, не хотел найти времени для меня. Хотя бы часа, чтобы увидеть меня, поговорить со мной. И пусть горячо любимые образы Димы и Коленьки остались в памяти, и дружба наша с возрастом приобрела оттенок приятельских отношений, с Васей дело обстояло иначе. Я с нетерпением ждала этого лета, ждала встречи, и теперь мое сердце сжимало разочарование. И с каждым днем неприятная мысль, какое-то предчувствие посещало меня все чаще – предчувствие расставания. Я объясняла это предчувствие тем, что, возможно, в то утро могла отпугнуть его, и его отношение ко мне могло измениться.
