– Так чего вам там про меня нарассказали? – спросила она равнодушно.
– А почему вы решили, что про вас должны были мне нарассказать? – поинтересовался я.
– Да городишко у нас такой, языки без костей. Им главная радость в жизни – о других посудачить, чужое бельишко перемыть…
– А вы не любите о других говорить, Клавдия Сергеевна?
– Я? – удивилась она. – Да по мне пропади они пропадом, мое какое дело. Я вообще о других говорю только то, что меня просили передать.
Она сказала это серьезно, и я понял, что это правда. Клавдия Салтыкова была непохожа на человека, тратящего время на сплетни.
Из спальни, оттолкнув неплотно прикрытую дверь, вышла маленькая кривоногая собачонка, пучеглазая, с лохматым хвостом, похожая на декоративную аквариумную рыбу. Деликатно процокав когтями по паркету, собака подошла к Салтыковой и трудно вспрыгнула к ней на колени. Клавдия потрепала ее ласково по спине и душевно поведала мне:
– Людям бы у нее поучиться не помешало. Это собачка «ши-пу», ей тыщи лет несчетные, а выжила такая мелкая тварь благодаря характеру – жадная, умная, трусливая и злая…
– А на кой вам, Клавдия Сергеевна, злая собачонка? – спросил я, вспомнив огромного Барса.
– Так это она с чужими злая, а со мной она ласковая. – Салтыкова сбросила ее с колен, и собачонка, отряхнувшись, покосилась на меня своими выпученными коричнево-кровавыми глазами и недовольно зарычала густым нутряным хрипом.
Салтыкова встала и пошла на кухню, а я принялся рассматривать небольшую картину в старой раме, висевшую на стене над сервантом. Хозяйка принесла кувшин и два стакана, налила в них сок, и стекло мигом вспотело холодной испариной.
Перехватив мой взгляд, Клавдия заметила:
– Это хорошая картина. «Деревенский праздник» называется. Художник Кустодоев. Слыхали небось?
– Кустодиев? – удивился я
– Может, Кустодиев. Вроде бабка эта говорила – Кустодоев. В прошлом году у старухи тут одной купила. Из «бывших» бабка. Сохранились у ней кой-какие вещички.
Зазвонил телефон. Салтыкова сняла трубку, недовольно ответила:
– Слушаю… Ну, я. Я, говорю… И что?.. Нет.. Ничем тебе помочь не могу… Не могу… У меня и так проверка за проверкой… Не знаю… – Она неожиданно усмехнулась, сказала зло – весело: – А у меня и сейчас такой проверяющий сидит… Да, дома, а, что такого – у меня время безразмерное, как гэдээровские колготки… Да ладно тебе!.. Если можешь – прости, а не можешь – не надо… Пока…
Бросила на рычаг трубку, походя ткнула кнопку выключателя телевизора, и в комнату влетел с экрана дельтаплан – лохматый стройный парень, гибкий и нежный, высоким страстным голосом пел о любви к своему дельтаплану, с которым они где-то под облаками летают.
Салтыкова сердито хмыкнула:
– Вот, елки – палки, времена настали – жены мужей кормят, мужики поют бабьими голосами. Странные дела… Так чего вы хотели спросить?
– Я знаю, что у вас были с покойным Николаем Ивановичем Коростылевым неважные отношения. Вот я и хотел у вас выяснить – почему?
Она выключила телевизор, нажала на крышку блестящей сигаретницы, стоящей посреди журнального столика рядом с большой хрустальной пепельницей, ловко ухватила выскочившую сигарету, чиркнула не спеша зажигалкой, затянулась со вкусом, щуря левый глаз от тоненькой струйки дыма, и я обратил внимание на то, какие у нее маленькие руки – короткие пухлые пальчики с длинными полированными ногтями. Странно было видеть у такой крупной женщины эти жирные когтистые лапки.
– Я вам все охотно расскажу, но перед тем, как ответить на все ваши вопросы, хотела бы и вам задать всего один…
– Прошу вас.
– А вы кто такой? Вы откуда взялись?
– Взялся я из Москвы, сюда приехал на похороны своего старого учителя, зовут меня Станислав Павлович Тихонов, работаю я в Московском уголовном розыске, по званию я майор милиции. И все это вы, Клавдия Сергеевна, прекрасно знаете…
– Это-то я все знаю, – махнула она рукой. – Неведомо мне только – в каком вы-то значении здесь сидите и вопросы мне задаете? У вас задание есть? Или самоуправничаете?
Молодец, Клавдия Сергеевна! Бой – баба. Большую жизнь прожила в торговле. Я засмеялся и ответил.
– У меня есть задание. Я его сам себе дал. Самоуправно…
– Да – а? – зловеще протянула Клавдия. – Очень интересно! Думаю, что правильно будет к вам письмо официальное на работу прислать – начальству вашему и в парторганизацию! Пусть они поинтересуются, как вы тут своими правами и красной книжечкой фигурируете, выгораживаете дружков своих. Или родственников, точно не знаю.
Я жалобно перебил ее:
– Окститесь, Клавдия Сергеевна! Мой дружок и родственник, которого я выгораживаю, на кладбище лежит. Поздно мне его выгораживать…
– Его-то поздно, а меня срамить – по городу ходить с вопросами – не поздно! Я-то еще не померла! Да вам меня не очернить – меня здесь знают, слава богу, не один год! Я завтра вам такое письмо организую и от властей, и от городской общественности. Вам разобъяснят, как себе самому давать задания по личным делам на государственной службе…
Ну, что же, пожалуй, пора дать этой зарвавшейся девушке укорот, она и так далековато забралась от сознания своей безнаказанности.
Усмехнулся и сказал ласково:
– Мне кажется, что у вас, Клавдия Сергеевна, это становится хобби – загружать работой службы Министерства связи…
Она побледнела, желваки на щеках зачугунели:
– Вы, что хотите этим сказать?
– Что вы ошибочно полагаете, будто мои расспросы – это мое частное дело. Мне кажется, что оно уже стало и вашим делом, а поскольку вы со мной говорить не желаете, то завтра я пойду к городскому прокурору, и завтра же, кстати, возвращается начальник управления внутренних дел. Вызовут вас официальной повесткой и будут допрашивать. Вы меня понимаете – допрашивать, а не разговаривать…
– О чем же это вы хотите меня допрашивать, интересно знать? – подбоченилась Салтыкова.
– Обо всем, что вы можете знать по поводу такого из ряда вон выходящего случая. О несчастье, взволновавшем весь город! Каждый честный человек, которому хоть крупица малая известна, должен был бы не «права качать», а постараться помочь разобраться со всей этой печальной историей.
– Так, по-вашему, выходит, что я не честный человек? – с вызовом спросила она.
– Я ничего подобного не говорил, – твердо отрезал я. – Я пришел к вам за ответом на несколько вопросов, а вы решили меня пугануть. Вы напрягитесь, подумайте маленько – вам ли меня стращать?
– Ну, и вы меня не напугаете, – поехала она потихоньку на попятную.
– А я вас и не собирался пугать. Я задал вам ясный вопрос – что произошло между вами и покойным Коростылевым?
– Да ничего не произошло! Вздорный, завистливый старик был, прости господи! Вы-то думаете – вам тут все вздыхают горько, слезы рукавами натирают, – что все в трауре глубоком, а я человек прямой и врать не стану – всем он тут надоел, во все дела лез, как клещ липучий. Все ему – и не честные, и не совестливые, и не такие, и не сякие! Один он праведник, добрым словом сыт! Тьфу, надоел.
Я сидел, опустив глаза, и испытывал боль, будто била она меня с размаху по щекам своими маленькими когтистыми лапками. Боялся взглянуть ей в лицо, закричать, ударить. Только крепче сжимал ладони, одну в другой, чтобы не так заметно тряслись руки. И спросил ее негромко:
– Что вам лично плохого сделал Коростылев?
– Мне? Да мне он и не мог ничего сделать – руки коротки! На ребенке хотел отыграться! Нашел, старый пень, с кем счеты сводить!
– За, что же он с Настей мог счеты сводить?
– А за все! что молода, да хороша, да красиво одета! И его не боится, плевала она на его глупые придирки! Он ей поперек жизни хотел стать отомстить за свою песью старость!
– А может быть, Клавдия Сергеевна, не хотел Коростылев, чтобы выросла ваша девочка похожей на собачку «ши-пу»? Может, он ей настоящей жизни желал? Может, хотел чтобы стала Настя большая щедрая, смелая и умная? Тогда и тысячи лет не нужно, а хватит нормального человеческого века?
– Ага! Конечно! Он хотел ей добра, а я зла? Это правильно вы все рассмотрели! Да я жизнь на нее свою положила! Одна, без отца воспитываю! Легко, думаете? Как волчок кручусь – за уроки на пианино четвертак подай, по-французски отстает – учительшу держу, одеть, обуть девку надо? Копейкой никто не поможет, а нотации читать – каждый горазд! Да ребенка баламутить разговорами.
– Чего ж ее баламутить – она ведь не маленькая уже, думать начинает сама.
– Как же – думает она! Вчера уселась реветь если не дашь пятнадцать рублей на духи, буду сидеть реветь! Мне ее надо бы за тройки ремнем пороть, а все сердце щемит, мне-то не у кого было на духи просить! Дала конечно, что ж мне – деньги ее слез дороже! Для нее только и стараюсь, и она уже знает – к отцу-то не пойдет деньги требовать.
– А почему к отцу не пойдет!
– Да чего с него спрашивать! Серый дурень городской колхозан, село неумытое.
