ладной души, ровного, устойчивого горения. Ни младший, ни старший в семье, а как раз средний, так что всегда было кому позаботиться о малолетних. Хоть самому меньше благ перепадало, зато и хлопот меньше. Семья рабочая, крепкая, как тот мотор с маховиком, всегда через мертвые точки перекрутит. Вот он теперь и поглядывает на друга-напарника со своих крепеньких устоев, поглядывает настороженно: верно ли поступил, что к нему припасовался, тот ли это человек, который может поднять полезное дело?
— Сам виноват, если что… Не говоришь с людьми по-людски. Все с кроссвордами.
— Говорю, говорю. Ты слушай, — перебил Василь, — ты слушай, а я уж тебе скажу.
Взгляд его метнулся по сторонам, как бы разыскивая, на чем остановиться:
— Ну, вот, смотри, ну хоть в эту сторону посмотри — завод на Новом проспекте. Ты думаешь, глупые, бездарные люди проектировали завод и площадку? Ничуть. Не хуже других. Вполне разумные. Только разумные по своему ведомству. Все сделали, в лепешку разбились, чтобы протолкнуть свой проект. Протолкнули и вылезли на красную линию проспекта. Потому что красную линию проектировало другое ведомство. Не ведая и не гадая про завод. И тоже проталкивали. И протолкнули… Вот я и думаю, а вдруг и мы так проталкиваем. Свое, свои чертежи. Не для красоты общей жизни, а для красивости своего личного благополучия? Вдруг и нам неведомо, где красная линия!
— Ты что? — продолжал опасливо поглядывать на своего друга Валерка. — Ты, Василек, взял бы у лекаря больничный листок. Отлежался бы дома. А то что мне слушать? Сам на гоночные машины подбил. Рекорды, золото, скорости! А теперь что? Кто про скорости говорил, спрашиваю? Про золото всего мира? Надо машину под гонщика подгонять, на рекорды равняться! А теперь на что равняешься?
— Отложим разговор, — потупился Василь, — ни о чем хорошем мне сегодня не думается. Вон, смотри, небо потеплело. Должно, завтра хороший день придет. Завтра и поговорим.
На другой день гоняли велики по площади вкруговую, испытывали машины, проверяли свои косточки после аварии на велотреке.
Марина увязалась за мальчишками, отставала, плелась в хвосте или вдруг вырывалась на вираже:
— Эх вы, ребенки!
Дома у крыльца ребята чистили велосипеды, снимали накипевшую грязь.
Потом Василь отвел Валерку в сторону:
— Заглянем в наше кафе? Ну, в котором Тася работает?
— Когда?
— Сегодня, завтра, когда скажу.
Они разговаривали тихо, доносились лишь отдельные слова; Василь что-то растолковывал товарищу, тот сперва переспрашивал, допытывался, потом принялся возражать:
— Пиши заявление. Все подпишемся.
— В чем подпишетесь? «Твоя мама говорила, моя мама чула?»
— Ну я не знаю. Есть же контроль. И другие учреждения…
— Правильно. Жалобная книга, заявления. Но разве может жалобная книга всю жизнь заменить? Жаловаться, жаловаться, жаловаться… Штаны не такие продали — жалуемся. В детской коляске колесо отвалилось — жалуемся. Часы обратным ходом пошли — обратно жалуемся. А если так — без жалоб, будь любезен, чисто живи. Мы за станком честно стоим, выполняем и перевыполняем. И ты будь любезен. И не жди, чтобы жаловались. Мы на совесть, и ты на совесть.
— Ну, это ты вообще говоришь. Вообще — правильно.
— Да, вообще — сегодня, завтра и всегда. И пусть каждый-всякий знает: все видим его. Нету тайников и лазеек. Все на виду. Перед людьми живешь, не спрячешься!
Валерка уже не возражал, но и не соглашался. Слушал, что дальше скажет Василь.
— Жалобная книга, говоришь? А по-моему, есть дела, которые жизнь сама должна решать, самим своим течением. Если жизнь правильная. Ты утречком встаешь, свежей водой умываешься; домой вернулся, руки чисто вымыл — без жалоб, прошений и заявлений. Самому желательно чисто жить. Вот так и жить нам — чисто! А кто не допер — помочь надо. Чтобы сама наша жизнь своим течением предлагала и обязывала. Вот на тебе штаны современные. Казалось бы, чего там — штаны? Можно такие, можно сякие. Однако не попрешь в устаревших, когда кругом новый фасон. Подстраиваешься. Вот так и с грязными лапами не попрут, когда вокруг чисто. Когда знает, что видят его.
И вдруг крикнул Маринке:
— А ты в кафе не смей бегать. Можешь дома варить кофе «Здоровье»! Очень полезно для девочек.
— Подумаешь! — фыркнула Маринка. — В Москве для малых детей кафе открыли.
— Вот когда у нас откроют детское!..
— Ты что, Василько?
— А что? Брат я тебе или не брат?
— Тогда купи новый примус. И керогаз. И фартук с чепчиком! И новую квартиру в новых домах не прозевай!
Встретил Василь художника Ковальчика на улице, остановил:
— Наше кафе не забывай, заглядывай.
— Когда, Василек?
— Сегодня и завтра. Договорились? — и пояснил, зачем в кафе приглашает.
— Смешной ты человечек! — с любопытством разглядывал парня Виктор Ковальчик — Нет, ты просто чудик. Мы уж забыли это слово, а ты напомнил. Чудик — девичьи грезы!
— Если грезы, не приходи!
— Нет, напротив. Непременно приду. Обожаю наивность. В ней есть что-то божественное.
С Сергеем сговорился легко, тот всегда готов был отвести душеньку.
В цеху сказал Валерке:
— Пойдешь сегодня со мной в кафе?
Валерка озабоченно разглядывал бутылку с кефиром:
— Опять тощий привезли!
— Ты отвечай, когда спрашивают.
— Отвечаю: от нашего дела отбиваешься. Завалил модель.
— Давай короче.
— Короче — уже и в комитете говорят: шумели, шумели со своими моделями и остыли…
— А при чем тут шумели или не шумели? Наши личные часы досуга. Хобби, можно сказать.
— «Машину на рекорд рассчитывать, машину лично на гонщика строить, на его характер, на его посадку, на его моторчик, как в ателье, по заказу». Это чьи слова? Что же тут личного в этом личном?
— Брось, мне сейчас дышать тяжело, не то что… Друг называется!
— А ты дружбой не бросайся.
— А ты друга не бросай! Слыхал такое выражение? Рекорды, золото, ателье… А человек? Такой себе, безрекордный? Телесный, не прославленный? С душой заболевшей, он что, в планы и показатели не вписывается?
И снова в упор:
— Придешь сегодня?
— Ладно, стукну в оконце.
Василь был младшим в семье, если не считать Марину — она с малых лет жила в другом городе на отдельных харчах. Привык, чтобы не он — о нем заботились. Так все вокруг него и ходили:
Пряник — Васильку.
Яблоко — Васильку.
Новые чоботки — малому Василечку.
Да он и стоил того, резвый, ласковый, «слухняный» хлопец.
И вот теперь вдруг довелось думать о других. Все был младшим да младшим и вдруг — самый старший в семье.
Не по возрасту старший, по свалившейся заботе.
Чаще стал наведываться в кафе, приглядывался, кто вокруг Таси.
Бросился в глаза парень с этюдником, принял этого парня благожелательно, потому что относился он к Тасе с уважением, дружески. И еще
