парень, с которым сперва поцарапались — Сергей, кажись, студент, задиристый на вид, однако столь же к Тасе уважительный.
С Виктором легко разговорились — маленький столик не мог разъединить молодых людей.
— Тебе хорошо, — бубнил Виктор, — ты рабочий класс. Гегемон. А я? Я что? Дохлый интеллигент. Художник по сельтерским будкам. Ты знаешь, мы ж в школе — каждый себя по меньшей мере Леонардо мнил. А теперь? Где Леонарды? Где? Я потому и в техникум пошел, что в гениях ходил. Зачем гению девятый, десятый? Зачем вуз? Давай элементарную азбуку, лишь бы знать, с чем краски смешивать, в какой руке кисть держать. Лишь бы колонок от белки отличить. А там сами до неба достанем. Вот и достал — художник художественных плевательниц.
— А мы тоже не с кораблей начинаем, — ухмылялся Василь, — у нас свои техникумы и свои институты.
— Но все равно — сознание! Рабочий народ, крепко стоишь на ногах.
Василь занялся своим кофе, не любил простывшего, надо выпить положенное в надлежащем виде.
— Ты говоришь, рабочий класс, — проговорил он, отодвинув чашку, — а я о себе думаю: класс я или не класс? Видишь, как живу? Нестопроцентный. И вся семья такая — разная. Один брат ракетчик, другой десятитонку водил, погиб при аварии; одна сестра штукатурщицей работает, другая коктейли сбивает, каждый может окликнуть: девушка, налейте стаканчик. И я — без года неделя фрезеровщик. Сам не знаю, где кончается ученичество и начинается мастерство. Но я о чем думаю? У нас на заводе таких нестопроцентных немалый процент. Завод новый, без корней, без баррикад девятьсот пятого года. Вот, значит, какие мы, новые пролетарии. И, выходит, нам самим и дело делать, и о корнях тревожиться, чтобы и впрямь коренными стать. — И вновь ребяческая улыбочка:
— Я к чему говорю? Так и тебе, друг, — назвался Леонардо, сполняй. Снимай звезды с неба, освещай землю…
Двигался он за стойкой, матерый, впритирку протискивался, проводя по краю настороженной рукой, проверяя, не минуло ли что, не упало, не закатилось — стойка чистая и чуть влажная с обычным холодком металла и лишь противоположный край нагрет и натерт локтями — добрый знак успешной торговли. Сдержанный, меленький шаг…
Подплыл к Тасе, снял с буфетной полки три звездочки, склонился к самому лицу девушки:
— Приплюсуй!
И зашептал что-то.
Тася вспыхнула.
— Что вы там шепчете? — поднялся вдруг из-за столика какой-то посетитель. Ласково и обходительно продолжал: — Покорнейшая просьба — говорите громче. Как можно громче, чтобы все слышали!
Заводской парнишка подхватил:
— Правильно! Если вас не затруднит, повторите громко. И нам интересно. Мы тоже люди.
А другой паренек подходил уже к стойке:
— Имею честь. Родной, единокровный брат Таси. Всегда к вашим услугам.
Хозяин выпрямился, любезная улыбка не сходила с его лица, но глаза обуглились.
Не успел Василь отойти, Валерка рядом.
— Честь имею! Друг и брат. Так что прошу. И всегда рад.
И уже Сергей, не учтивый и не обходительный, придвинулся к стойке:
— Привет, кормилец!
Постоял, поглазел на кормильца и направился к выходу:
— Пока!
Виктор Ковальчик церемонно представился хозяину:
— Рекомендуюсь, завсегдатай вашего заведения. Мечтаю и планирую, готов изображать вас во всех видах: анфас, профиль, труа-катр, с тыльной стороны и в прочих ракурсах; углем, красками, резцом и долотом. Всегда здесь, в любое время. Так что не сомневайтесь.
Если бы кричали, грозили, требовали жалобную книгу — он нашелся бы что ответить. Но никто не кричал, ничего не требовал, не грозил. И все же он зачуял угрозу. Откатился от стойки, закатился в свой угол — переморгать.
Ребята вышли из кафе-ресторана.
— Сейчас я абсолютно спокоен, — буркнул Сергей, — сейчас, сегодня. Именно сей час. А потом? Завтра?
— Разве это завтра не наше? — отозвался Василь.
— Мальчик!
— Мальчик? Нет, не такой уж я мальчик, не такой простачок. Не хуже других разбираюсь. Слышал, что можно заявления подавать, жалобы писать. А если без заявлений? А самой жизнью всюду и всегда, на каждом шагу! Обязан жить по-нашему, по-рабочему! Понимаешь, вот я вижу его, и он знает теперь, что вижу, и не посмеет! Не посмеет, потому что — мы!
Много еще в нем было мальчишеского.
Только, пожалуй, это м ы ребяческим не было.
Поздно вечером кто-то нерешительно постучал в окно; Маринка, как всегда, откликнулась первой, выглянула из-за занавески — девушка в шарфе-паутинке, накинутом поверх-замысловатой прически.
— Можно Василька?
— Ва-асиль, к тебе!
Он выскочил на крыльцо без пиджака, застегивая на ходу ворот рубахи.
— Целых два дня не показываешься! — голос девочки дрогнул.
— Прости, родная, я сейчас. Запарка! Если хочешь, можешь войти в хату.
— Нет, подожду здесь. Скорей! Погоди! Какой ты сегодня! Подойди к свету. Морщинки! Осунулся, старичок!
— Ничего, теперь ничего. Порядок. Подожди, я мигом, только новую рубаху.
Розыск
До первого звонка оставалось еще время, и ватага ребят кружила на школьном крыльце.
— Девочки, не видели Марину Боса? — окликнула учениц Катерина Михайловна.
Мери Жемчужная вскинула чуть заметно подрисованные брови:
— Здравствуйте, Катерина Михайловна! Что это сегодня все про Марину спрашивают?
— Кто это — все? — невольно забеспокоилась учительница. — Может, ты пояснишь, Жемчужная?
— Не знаю, Катерина Михайловна… Девочки говорили, что кто-то спрашивал.
Катерина Михайловна не стала допытываться — в потоке школьников показалась Марина. Она была в старом поблекшем платочке, низко напущенном на лоб, в старом пальто, в котором до того ни разу не появлялась в школе. Прошмыгнула так быстро, что Катерина Михайловна не успела остановить ее. Учительницу поразил необычный наряд девочки, несвойственное проявление скромности. Что это — чувство самосохранения? Таится от кого-то? Кто напугал ее? Или, возможно, появился бывалый советчик; если Марина причастна и преступники заметили слежку за ней — девчонку могут убрать…
В вестибюле Катерину Михайловну остановила сторожиха:
— Вас один молодой родитель спрашивал. Наверху дожидается.
В коридоре, неподалеку от учительской, ее встретил Саранцев.
— Так это ты молодой родитель?
— Необходимо продолжить наш разговор, Катюша.
— Представить тебя директору, завучу?..
— Прежде всего необходимо поговорить с тобой.
— У меня весь первый час свободен.
Завуч на первом уроке проводил контрольную, и он, человек доброжелательный, гостеприимный, любезно предложил свой кабинет для беседы с чрезвычайно обеспокоенным родителем.
— Ты была права, — обратился к учительнице Саранцев, едва они остались одни, — несомненно ты права, не следует тревожить эту школьницу…
— Понимаю… Ты предоставляешь это мне?
— Я говорю только о том, что является твоим прямым долгом — разобраться в ее поступках…
— Но почему ты упорно отстаиваешь версию преступления? А если это несчастный случай? Личная трагедия?
Саранцев разглядывал развешенные по стенам диаграммы, таблицы, портреты великих педагогов. Подошел к столу, достал из кармана блокнот, положил на стол перед Катериной Михайловной:
— Ну вот, смотри…
Саранцев
