твоя, вернулась. Пойдем, - они встали. Юджиния, сорвав ветку жасмина, воткнула ее в свою
прическу, придержав жемчужным гребнем.
-От меня, - пообещала она себе, беря мать за руку, - тоже будет так пахнуть. Жасмином.
Мать нагнулась. Поправив цветок, Марта одобрительно сказала: «Очень красиво, милая».
Над Парижем уже заходило солнце, когда карета остановилась у служебного входа Comedie
Francais. Тео, нежно посмотрев на спящего сына, сказала Федору: «Нас не пустят, милый. Двадцать
лет прошло, лето, театр на каникулах, все сторожа поменялись».
-Я все равно хочу, - упрямо ответил муж. Открыв дверцу, прихрамывая. Федор подал ей руку.
«Пусть спит, - Федор взглянул на Петю, - устал мальчик. Завтра все вместе будем отдыхать, на
набережной Августинок. Может, Мишель там? Или все-таки на Эльбе? Его светлость ничего не
написал, конечно, но ведь Мишель всего лишь адъютант. Не будет Джон за таким следить».
-Мы его найдем, - шепнула Тео мужу и перекрестилась: «Господи, ты уберег мужа моего и сына от
беды, так и второго сына убереги, пожалуйста».
Дверь была приоткрыта, темное пространство входа было освещено одной свечой. Сторож дремал
на скамейке, уткнувшись в Mercure de France.
Он поднял голову и недовольно спросил: «Кто там?». Старик, чиркнув кресалом, зажег еще одну
свечу. Тео остановилась: «Не может быть. Это месье Берри, я его помню. Господи, больше
тридцати лет прошло с тех пор, как я сюда вошла, в первый раз. Меня тогда месье Бомарше
прослушивал. Жанна мне прическу сделала».
-Мадемуазель Бенджаман, - месье Берри расплылся в улыбке. Сторож озабоченно добавил:
«Уборная ваша занята, простите. Я знал, что вы вернетесь, знал. Как русские сюда вошли, так и
сказал - скоро мадемуазель Бенджаман увидим, и месье Корнеля тоже. Вы в свою ложу, месье
Корнель? - спросил старик.
Федор весело кивнул и шепнул жене: «Там я тебя в первый раз и увидел, любовь моя, тридцать
пять лет назад».
-Тридцать шесть, - гранатовые губы улыбнулись. Тео поправила увенчанную перьями прическу: «Я
на сцену, месье Берри».
Пахло пылью, свечным воском, и, - неуловимо, - пудрой и ее ароматической эссенцией, розами.
Она стояла, выпрямив спину, читая монолог Федры, смотря на него, только на него. Федор, держа
в руке оловянный подсвечник, не дыша, любовался ее прекрасным, смуглым лицом. В ее глазах
играли золотые искры. Когда она закончила, и застыла, с поднятой рукой, так и глядя на ложу,
Федор спустился вниз, и раскрыл объятья.
Тео, встала на колени, и привлекла его к себе. Он целовал темные, тяжелые волосы, длинные,
дрожащие ресницы. Так и удерживая ее в своих руках, Федор шепнул: «Я люблю тебя, Тео. Так
было, и так будет всегда».
-Я тоже, - она замерла, положив голову ему на плечо, держа его сильную ладонь, чувствуя ее
тепло. Над ними поднимался вверх величественный свод зала, уходя во тьму. Над крышами
Парижа мерцали первые, еще слабые звезды.
В галерее Лувра было тихо, только раздавалось шуршание карандашей. Изабелла с дочкой сидели
с альбомами перед статуей Венеры Арлезианской. Юджиния, устроившись на бархатной кушетке,
сзади, просматривала какие-то ноты. Сиди искоса посмотрела на мать - та углубилась в рисунок.
Немного отвернувшись, девочка достала письмо. Они виделись на Рождество, и потом на Пасху,
когда у Мартина были каникулы в Кембридже. Он катал их с Юджинией на лодке, по Темзе,
рассказывал о своих занятиях. Юноша иногда, смущаясь, смотрел на Сиди, - так, что она сразу
краснела и опускала глаза.
Он был шафером у Франческо. Сиди, вспомнив убранную белыми розами церковь, и то, как они с
Юджинией несли шлейф у Вероники: «Все это ерунда. Он мне пишет потому, что родственник».
Последнее письмо из Лондона лежало у нее в бархатном мешочке. Девочка, отложив альбом,
взяла конверт. Мать ничего не заметила - как и всегда, когда была погружена в работу.
-Дорогая кузина Сиди, - читала она, - я уже работаю в одном из наших лондонских магазинов. Два
дня в неделю я провожу в конторе, вместе с папой. Он сказал, что через год, когда я закончу
Кембридж, он меня отправит в Индию, на год, под крыло дяди Виллема. Папа хочет, чтобы я
побывал на плантациях, съездил в Кантон, и увидел колонии. Я, конечно, тоже этого хочу, но мне
очень жаль, что мы с вами долго не встретимся. Обещаю, я буду писать, так же аккуратно, как и
сейчас. Майкл и Бен уехали на все лето в Корнуолл, на шахты. Они передают вам большой привет.
Кузина Рэйчел написала, что приюты процветают. Папа дал денег, чтобы она вывезла детей на
море, они все сейчас в Блэкпуле, до сентября. Дорогая кузина Сиди, пишите мне, пожалуйста, я
очень рад, что вам нравится в Париже. Может быть, - перо остановилось, а потом строчка
продолжилась: «Нет, не обращайте внимания, дорогая кузина. Остаюсь вашим преданным
другом, Мартин Кроу».
-Преданным другом, - еле слышно прошептала, Сиди. Убрав письмо, поймав взгляд Юджинии, она
подергала мать за рукав шелкового, цвета лесного мха, платья: «Мама, я рисунок закончила,
можно мы с Юджинией выйдем во двор? Он все равно закрытый».
-Покажи, - попросила Изабелла, повернув к ней изящную, увенчанную тюрбаном голову. Мать
всегда сама шила платья и делала шляпки. «По сравнению с фабричными цехами, - шутила она, -
это ерунда». Она и Сидонию научила кроить и шить. У девочки был верный глаз, и твердая рука.
Изабелла, рассматривая ее рисунки, улыбалась: «Жаль, что ты не можешь пойти в портнихи,
милая, не принято это. А так - ты бы в золоте купалась, конечно».
-Можно основать модный дом, - неуверенно сказала Сиди. «В журналах все равно печатают
рисунки с модами сезона. Женщины у меня бы заказывали вещи, я уверена...»
-Не с нашим положением в обществе, - вздохнула мать. «Что я семью обшиваю, так это семья, а
портниха - это все-таки не занятие для девушки хорошего происхождения».
-Юджиния будет пианисткой, - недоуменно заметила Сиди, - почему я не могу...
-Это совсем другое, милая. Ты можешь рисовать пейзажи и портреты, - улыбнулась мать. «И
выставляться, конечно. Сейчас много женщин это делают. На булавки себе всегда заработаешь».
Сиди потом поднялась в свою комнату. Рассматривая альбомы с эскизами платьев и шляпок,
девочка недовольно пробурчала: «На булавки. Жаль, что у меня нет способностей к архитектуре,
как у мамы и Франческо. За миниатюры много не платят. Косность, какая, - девочка поморщилась,
- и почему только так? Я бы назвалась «Мадам ди Амальфи», ко мне бы очередь за платьями
стояла».
Только сейчас, вспоминая письмо Мартина, ей пришло в голову: «Эмпориум, конечно! Надо
предложить Мартину открыть там мастерскую. Дамы будут покупать ткани, и заказывать платья.
Ничего неприличного, ведь это «К и К», торговая марка. Так и сделаю».
-Погуляйте, - разрешила Изабелла. Девочки, держась за руки, сбежали по мраморной лестнице
вниз, на ухоженный двор. Юджиния с тоской посмотрела на кованые ворота - они были открыты.
Девочка шепнула подруге: «Пойдем, мне Элиза рассказала, где они жили, в трущобах. Здесь
недалеко, заодно собор Парижской Богоматери посмотрим».
-Мама будет недовольна, - вздохнула Сиди, - она велела тут ее ждать.
С реки дул теплый ветерок, пахло распустившимися цветами. Юджиния, в сердцах подбросив
носком туфли какой-то камешек, отозвалась: «Элиза на улице торговала, когда мама и отец дяди
Джона в Париже скрывались, во время революции. Она младше нас была, заметь. И ничего
страшного. Сходим туда, к рынку, где Бастилия стояла, - девочка указала рукой на север, - и
вернемся». Юджиния прищурилась, посмотрев на разряженных дам в открытых каретах, уловив
гомон толпы: «В городе столько войск, что можно без опаски гулять по улице. Джоанна гуляет».
-Джоанне девятнадцать, - возразила Сидония и покраснела: «Интересно, как это - жить с мужем?
Вероника такая счастливая все время ходила, после венчания, улыбалась. Франческо ее никуда от
себя не отпускает, уже с десяток ее портретов нарисовал».
-Как ты думаешь, - задумчиво проговорила Юджиния, - мадемуазель Бенджаман до сих пор такая
же красивая, как на той картине, что твоя мама писала?
Сиди рассудительно заметила: «Она старше сейчас, конечно. Приедут они с дядей Теодором, и
увидим. У них еще сын есть, он офицер в русской армии, мне папа говорил». Девочка обернулась
на Лувр: «Давай, сбегаем туда, только быстро. Мама, все равно, пока весь античный мрамор не
зарисует, не успокоится».
Девочки проскользнули в ворота, и пошли по набережной Сены к башням собора Нотр-Дам.
Он заметил их издалека. Две девчонки, лет четырнадцати, темноволосая - повыше, и рыженькая -
пониже, зачарованно рассматривали собор. Обе были в шелковых платьях. Он подошел поближе и
