выпачканными в порохе и крови. Элайджа почти не приходил в сознание. Только, первой ночью,
когда Перри уехал в Питтсбург, а Мирьям, аккуратно обмыв и перевязав то, что осталось от его ног,
- сидела рядом с кроватью, она услышала тихий голос сына: «Мама…, Как Тони…, Как дитя…».
Мирьям взяла его горячую руку. Прижавшись к ней щекой, глотая слезы, женщина начала
говорить.
-Девочка хорошая, - закончила она. «Больше шести фунтов, ест бойко, и она здоровая. Все с ней в
порядке, милый. Она на тебя похожа, и глазки тоже синие».
Длинные ресницы сына дрогнули. Элайджа попросил: «Дай…мне…ее, мамочка».
-Конечно, - улыбнулась Мирьям. «Ты оправишься, милый, и я ее сразу принесу. Ты поспи, я с
тобой, а капитан Перри за врачом поехал».
Сейчас в комнате было тихо. Мирьям, увидев глаза врача, поднялась. Они вышли во двор. Вокруг
еще пахло гарью, но с верфи уже, несмотря на раннее утро, доносились голоса рабочих. Мирьям
увидела телеги с бревнами, что ехали вниз, к озеру.
-Мы здесь все восстановим, миссис Кроу, - вспомнила она голос Перри. «Война идет, нам нужны
будут корабли». Он помолчал: «Я послал письмо в Конгресс, представление на золотую медаль - и
покойному капитану Кроу и Элайдже».
-Спасибо, - Перри взглянул в доброе, загорелое, с веснушками на щеках лицо. Капитан вдруг, сам
того не ожидая, всхлипнул: «Миссис Кроу…»
Женщина обняла его и шепнула: «Не надо, не надо, капитан Перри. Мой муж всегда достойно
сражался, и умер на своем месте - в бою. А мой сын будет жить, я уверена».
Хирург закурил сигару: «Миссис Кроу, это просто вопрос времени. Вы сами акушерка, вы
разбираетесь в медицине…Мне просто нечего больше ампутировать. Я удивляюсь, как он еще
живет, после двух операций. Он конечно, молодой мужчина, сильный, но с гангреной мы ничего
сделать не можем. Вы же сами видели…»
-Видела, - Мирьям смотрела куда-то вдаль. «Доктор, - она повернулась, - можно…, можно, я
принесу ему дочь? Он просил, когда еще был в сознании».
-Конечно, - врач помолчал.
Над озером вставал нежный, розовый рассвет, чуть шуршали волны. Элайджа подумал: «Как
спокойно. Вот теперь хорошо…, Еще бы девочку увидеть…».
-Сыночек, - услышал он голос матери, - я тебе Тони принесла. Посмотри, какая она у нас красавица.
Элайджа пошевелился и протянул руки. Мать присела на постель, и осторожно передала ему
ребенка.
Тони спала. Из-под холщового чепчика виднелись каштановые кудряшки, она вся была беленькая,
и пахла молоком. Элайджа улыбнулся: «Подбородок у тебя, как у мамы, упрямый. Будь…- он
подышал, стараясь не застонать от боли, не разбудить дочь, - будь хорошей девочкой, милая…
Шпагу…потом тебе…, Мама, - Элайджа поднял запавшие, измученные глаза, - спой нам ту песню,
колыбельную».
Тони зевнула. Поводив глазками, посопев, девочка опять задремала. Мирьям, вытерев слезы с
лица сына, тихо, едва слышно запела, гладя Элайджу по голове. Посмотрев в окно, женщина
замерла. Черный ворон кружился над простором озера, красиво, свободно паря над водой.
Девочка открыла глаза. Повернув голову, Тони тоже взглянула на птицу.
Она захныкала. Мирьям, вынув ее из мертвых, похолодевших рук сына, присев на постель, обняла
их обоих. Элайджа счастливо улыбался. Мирьям, поднявшись, подойдя к ставням, увидела, как
ворон летит на север. Эри уходило за горизонт, сливаясь с бесконечным, лазоревым небом.
-Прощай, сыночек, - прошептала Мирьям, прижимая к себе девочку, все еще глядя вслед птице.
Часть тринадцатая
Париж, лето 1814 года
В изящной, обтянутой светло-зеленым шелком комнате пахло розами. Букеты стояли в
фарфоровых вазах на мраморном камине, паркет был освещен утренним, теплым солнцем. За
круглым столом завтракало двое - высокий, красивый мужчина лет пятидесяти, с темноволосой,
чуть побитой сединой, головой. Второй был пониже, в простом, темном сюртуке, с коротко
стрижеными, светлыми волосами, в которых тоже мелькала седина.
-Отменная спаржа, - дофин, наследник французского престола Шарль-Филипп, граф д’Артуа
промокнул губы шелковой салфеткой. Разливая белое бордо, он усмехнулся: «Я очень рад, что
мой царственный брат, принц-регент, как бы это сказать, одолжил мне вас на лето, месье Жан.
Сами понимаете, тайной полиции у нас нет, - он покрутил длинными пальцами, - надо ее
организовать, выкурить бонапартистов из всех щелей...- глаза дофина засверкали ненавистью. Он,
добавил, перекрестившись: «Надо было расстрелять узурпатора. Я так и сказал своему брату,
королю, но Людовик у нас человек мягкий. Это, конечно, христианская добродетель - милость к
падшим людям, но не к этому исчадью ада. У него руки по локоть в крови».
Джон посмотрел на искры солнца в хрустальном бокале. Вино было почти прозрачным.
-Как и у твоего брата, - холодно подумал герцог. «Но нет никаких доказательств, что граф
Прованский тогда предал отца и Марту. Ни одной бумаги, ничего. Бедный маленький Луи-Шарль,
умер, как животное, в темноте и грязи, потому что его дяде очень хотелось заполучить
французский престол. Мой отец погиб, Марта ребенка не доносила. А теперь я на них работаю.
Как сказано - ставь благо государства выше собственного».
Джон достал потрепанную тетрадь и карандаш. Герцог спокойно отозвался: «Любой бонапартист,
что попадет к нам в руки, будет расстрелян, без суда и следствия. Я, ваша светлость, был против
этого, - он вздохнул, - проекта с островом Эльба. Слишком близко от Европы, да и сын его, как вы
знаете, в Вене живет, вместе с матерью».
-Ублюдка можно отравить, - безразлично заметил граф. Он встал и махнул рукой: «Сидите,
сидите». Шарль-Филипп подошел к окну и полюбовался садами: «Я же говорю, мой старший брат
слишком благодушен. Здесь все было так запущено...- дофин поморщился, - казарма, а не дворец.
Хоть в порядок потихоньку приводят».
-В любом случае, - Джон открыл свою тетрадь, - я уверен, что Бонапарт, перед отъездом на Эльбу,
оставил в Париже своих агентов. Мы их найдем и уничтожим, ваша светлость.
- Джо тоже, - подумал герцог, - на Эльбе. Иосиф там, Давид с женой и ребенком..., Все вместе
уехали.
Он добрался до Амстердама в мае. Джон привез семью в Париж, Франческо с Вероникой и Жюль
сразу отправились в Ренн. Жюль хотел привести в порядок владения де Монтревалей. Дом сестры
был закрыт, пуст, но Джон, присмотревшись, улыбнулся. В щели под парадной дверью белел
конверт. Почерк сестры был таким же - твердым, четким.
- Дорогой брат, - писала Джо. «Мы решили сопровождать его величество на Эльбу и останемся с
ним до конца, разделяя его судьбу. Конечно, мы были бы рады видеть тебя и Мадлен с детьми.
Поэтому навещайте нас, когда сможете. С любовью, твоя сестра Джо».
-Иначе как по делам, - зло подумал тогда Джон, - мне на Эльбе не появиться. Вот же упрямица, - он
вздохнул, пряча письмо, - всегда такой была.
-Это хорошо, - дофин прервал тишину. «Далее, - он повернулся, - я знаю, что ваша сестра, маркиза
де Монтреваль, старшая фрейлина у герцогини Ангулемской».
Джон улыбнулся: «Да, Элиза выросла в Париже, они с ее светлостью дружили, в детстве.
-Еще когда все были живы, - чуть не добавил Джон. Он вспомнил грустный голос сестры: «Мы с
ней первые три дня только и плакали, милый. Вспоминали королеву, короля, как мы играли, в
Версале, Луи-Шарля. Бедная женщина, ее дядя чуть ли не силой заставил выйти замуж за старшего
сына графа д’Артуа. Он сказал, что это была предсмертная воля ее родителей».
Джон затянулся сигарой - они сидели на балконе квартиры на рю Мобийон. Апартаменты сразу же
вернули Марте. Изабелла, тоже приехавшая с семьей в Париж, наблюдала за ремонтом. «Не было
никакой предсмертной воли, - зло сказал герцог, - твоя мать до конца была с Марией-Антуанеттой.
Королева ей доверяла, что-нибудь да передала бы дочери. Граф Прованский просто боялся, что
Мария-Тереза выйдет замуж и престол уплывет из его рук».
-Негоже лилиям прясть, - хмыкнула Элиза, отпив кофе.
-Изменили бы закон, - махнул рукой Джон. «Все-таки единственная наследница Людовика..., А так
ее выдали за герцога Ангулемского. Он в детстве переболел свинкой, как мы все знаем. Лишили
бедную девушку даже права иметь детей. Все ради того, чтобы престол достался сначала графу
Прованскому, а потом его младшему брату».
Дофин все смотрел в окно: «К сожалению, герцогиня Ангулемская бесплодна. В любом случае, ей
уже тридцать шесть. Надо подумать о жене для моего младшего сына, месье Жан».
-Бедный герцог Беррийский, - вздохнул про себя Джон, - конечно, никто бы не позволил привезти
ему сюда жену-англичанку. Говорят, он, чуть ли не на коленях просил отца признать их брак,
