Атаман оглядел стариков-выборных тяжелым взглядом, не выпуская насеки, опросил:
— Так как, господа выборные? Чего будем делать?
— Не отдавать казачьей власти. Нехай там, в России, как знают, а мы будем жить по-старому, как жили, — твердо отрезал Пастухов. — Как же казакам без атамана?! Мысленное ли это дело!
— Знатца, вы будете, как это… по-старому жить, а мы — по-новому? Так, что ли? — ехидно сощурился Бондарев. — Две власти, знатца: одна — атаманская, другая — комитетская… Мудреное дело, господин атаман.
— Как будет — там увидим. Надо будет — и по-старому проживем, — уклончиво ответил атаман. — Подождем, что велят из Новочеркасска.
— Ну что ж, ежели так, Василь Александрович, не будь, в случае чего, на нас в обиде. Мы предупредили по-хорошему. Не обижайся, ежели не изберут тебя в наш комитет. Дело, как говорится, хозяйское. За ними сила как была, так и осталась, — все так же уверенно и спокойно проговорил Светлоусов и грузно поднялся со стула. Стул пугливо пискнул. — Тогда — бывайте здоровы. Счастливо оставаться.
Поднялись со своих мест и Маркиан Бондарев, и за все время не проронивший ни слова прасол Звонарев. Пристав, заседатель, урядник Орлов продолжали сидеть молча, ни во что не вмешиваясь. Они сами еще не знали, в какой мере будет оставлена за ними прежняя власть и как придется держать себя с населением завтра. Одно было ясно: богатеи чувствовали себя уверенно, в их руках по-прежнему оставались земля, табуны, скот, тысячные капиталы, хлеб, рыба в заповедных водах… А атаман со своей насекой выглядел не ко времени наряженной куклой.
Маркиан Бондарев первым подчеркнул это — по-хозяйски смело подошел к атаманскому столу и, показав на портрет Николая и цесаревича Алексея, посоветовал не без едкой иронии:
— Его инператорское отставное величество и сынка, знатца, как его… надо бы снять, а на место их повесить председателя совета министров князя Львова… Не так ли, Василь Александрович и уважаемые господа выборные?
Атаман даже приподнялся от такого нахальства, а урядник и пристав, все еще по привычке чтившие повергнутого государя, подскочили на месте, но, опомнившись, сникли. Как приставу, так и уряднику не раз перепадало кое-что из рук Бондарева, особенно когда требовалось замять какие-нибудь неблаговидные его махинации.
Поединок
Возбуждение, вызванное событиями последних дней, не проходило. Мне все казалось, должно случиться еще что-то более значительное, что резко изменит мир к лучшему.
В таком состоянии я и зашел к Ивану Рогову. С ним я мог говорить о чем угодно и как угодно. Но — странное дело! — дружа с Роговым, я незаметно для себя усваивал такую же роль, какую брал на себя Каханов в разговорах со мной, — роль старшего. Многое из того, что я черпал из кахановского источника, я передавал Рогову, выдавая за свое собственное. Но там, где требовалось практическое знание жизни, Рогов неизменно брал надо мной верх. Он как бы отрезвлял меня в моих книжных блужданиях и мечтах, сбрасывал с облаков на прозаическую землю, как бы говоря: жизнь груба и жестока, и, чтобы не быть смятым ею, нужны сноровка и надежные мускулы; главное — не отступать от ее простых законов, согласно которым жили еще наши предки.
Вся домашняя жизнь Роговых зиждилась на таких непритязательных законах. В их хате, светлой и чистой, с обычной для всех казачьих домов мебелью — дешевым зеркалом, комодом и лоскутными ковриками на полу, кроме двух-трех школьных учебников, я не видел ни одной книги. Духовная пища здесь почти отсутствовала или пребывала только в старых устных сказках, семейных преданиях и песнях. Книга считалась здесь излишней роскошью, а чтение — праздным занятием.
Если мать Ивана после окончания школы заставала его за чтением, она тут же говорила густым, мужским голосом:
— Гляди-ба, зачитаешься. На огород иди, а то к деду. Один зачитался вот так и стал бегать по хутору по ночам в одних подштанниках, людей пужать. Я выучила тебя грамоте не для того, чтобы ты все время сидел, уткнувши нос в книгу.
Заметив, что я в какой-то мере становлюсь совратителем ее сына, склоняю его к чтению, она косо посматривала на меня и всегда встречала сердитым ворчанием, таким же, как и отец ее — дед Катигробов…
Я застал Рогова за работой. Он отесывал новые колья для изгороди. Завидев меня, Иван улыбнулся и, воткнув топор лезвием в бревно, сообщил:
— Вот хорошо, что ты зашел. Дядя Афанасий приехал и с ним — какой-то агитатор из города. Будут устраивать на площади митинг. Они сейчас у деда. Идем скорей.
Я обрадовался: наконец-то я увижу таинственного дядю, чьи листовки и карикатуры на царя хранились под застрехой катигробовской кухни.
— А какой будет митинг? — спросил я.
— Ораторов будем слушать, — важно ответил Рогов. — Пошли, там все узнаешь.
Дядя Афанасий и приезжий из города сидели на лавочке у калитки катигробовского двора, щурясь на мартовское солнце. Сырой низовой ветер осторожно тянул с Азовского моря. Уже тронувшийся в мелководном заливе лед нагромоздил высокие гребни — «натеры», сверкавшие под лучами, как соляные глыбы. Отовсюду из балочек накатывался непрерывный звон ручьев. В ериках и крутоярах донских гирл в полную мощь двигался ледоход. Льдины несло к морю; они громоздились одна на другую, ломались, трещали. Грохот их на ближайшей речке был слышен даже в хуторе…
Я ожидал увидеть дядю Афанасия в образе великана с грозным пронизывающим взглядом, а его партнера по меньшей мере — с лицом индейского вождя из куперовского романа и был удивлен, когда обнаружил, что это были самые обыкновенные, ничем особенным не выделяющиеся люди.
Афанасий постоянно жил в городе и одевался по-городскому, как все неплохо зарабатывающие и непьющие мастеровые. На нем было драповое серое полупальто с голубоватым барашковым воротником, такая же шапка, хромовые начищенные сапоги с новенькими блестящими калошами — предмет зависти молодых хуторян.
Был он белобрыс, сухощав, чисто выбрит. Из-под шапки, спадая на рыжеватые брови, выбивалась белесая прядь, глаза серые, веселые, задорные — самое обыкновенное лицо культурного рабочего.
Его приятель, одетый очень скромно, отличался от своего партнера резкой бледностью худощавого лица, беспокойно горящим взглядом агатово-черных воспаленных глаз. Такие глаза бывают у людей, страдающих застарелой бессонницей.
— Как, ребятёж? — встретил нас вопросом Афанасий Катигробов. — Празднуете? Это — мой племяш, — указал он незнакомцу на Рогова, — а это, как я догадываюсь, — его друзьяк.
— Подрастающее казачье поколение, — тонко усмехнувшись, кивнул проезжий. — Ну что ж, молодежь, будем знакомы.
Как все приезжие из города, он считал, что все жители в хуторе — казаки.
Он протянул нам костлявую, коричневую, как сухой табачный лист, руку:
— Арсений Никитич, если запомните.
Я робко пожал горячие сухие пальцы странного «городовика», по-ребячьи неделикатно разглядывал нервное, истощенное лицо.
— Вот, ребятёж. Арсений Никитич только несколько дней как из тюрьмы. Наматывайте себе на усы, каких у вас еще нету. Просидел в царской казематке двенадцать лет.
Иван Рогов победоносно взглянул на меня: смотри, дескать, с кем мы знаемся.
Арсений Никитич вынул пачку папирос «Реформа», закурил, шумно выдул сквозь зубы пахучий дымок.
— Ну что ж, Афанасий Селиверстович, — время. Народ на площади, видимо, уже собирается. Пойдем.
— Потопали, — бодро проговорил дядя Афанасий. — А вы, ребятёж, ежели охота, айда с нами. Тебе, Ванчук, деду сейчас все равно нельзя на глаза попадаться. Лучше и не заходи — еще схватит дрючок и огреет так, что и ног не унесешь. Страшно злой нынче дед, кричит: «Это сопливцы, что в бога не веруют, затеяли революцию!» Так что берегитесь, хлопцы.
Дядя Афанасий добродушно засмеялся.
На площадь, у хуторского правления, уже стекался народ. Слух о том, что из города приехали какие-то «гитаторы» — большевик; меньшевик и эсер, уже облетел весь хутор. Площадь гудела. За речкой, в вербах, и в тополях-великанах за церковной оградой все так же неугомонно и весело горланили грачи. Людские голоса сливались с грачиными, в разговорах только и слышно было: мир, земля, хлеб…
Арсений Никитич и дядя Афанасий, протиснувшись сквозь толпу, тотчас же скрылись в правлении. Я и Иван Рогов слонялись в людской неспокойной массе.
Вскоре на крыльце правления появились приезжие из города. Их было несколько человек, но особенно выделялись трое: Арсений Никитич — бледный, худой, с глубоко запавшими горящими глазами; другой, незнакомый нам, — плотный, розоволицый, в меховой, защитного цвета, бекеше, в каракулевой шапке пирожком и в пенсне в золотой оправе; третий — лохматый, черный, как цыган, с поповской, во всю грудь, бородищей чуть ли не до пояса.
