И пусть меня теперь бросает в жар -
бросает в жанр… какой? – допустим, фарса:
я буду весел, потому что спасся,
а тем, кто спасся, – ничего не жаль:
они глядят уже с таких вершин,
с которых всё смешно напропалую.
Я плащик распахну: на волю, жизнь, -
будь счастлива, лети, прощай, целую!
* * *
Шёл ноябрь, ночь вторая,
и рябины гроздь -
дорогая, догорая,
говорила: «Пусть,
ничего, забудем, бросим,
посмотри, какая осень,
и как тесно красным гроздьям,
и какая грусть!»
Но одна из шумной стаи
тонкая стрела
золотая, залетая
в сердце, пела так:
«Будь смелей на поле боя -
и останутся с тобою
твоё небо голубое
и зелёный стяг!»
Дорогая – догорая,
золотая – залетая…
я не знал, кого мне слушать,
и не слушал их -
я всю ночь мурлыкал вальсы,
танцевал и целовался,
и всю ночь мне удавался
самый лучший стих.
* * *
Ваша правда, это всё одно и то же:
циркуль крутит, циркуль крутит фуэте,
только истина– всё проще, всё моложе
в рыхлой сутолоке суток, в суете.
Поцелуи… или нет – рукопожатья,
поздравленья с наступающей весной,
только истина – ей не за что держаться -
не братается ни с вами, ни со мной.
И, пока снега и шубы ветер треплет
и дудит в свою бездонную трубу,
что же – истина? Спасётся в детский лепет,
в штандр-стоп какой-нибудь, в али-бабу…
А однажды вдруг в античной галерее
встретит нас ударом красного мяча,
рассмеётся: «До чего ж Вы постарели!» -
и – вперёд по галерее, хохоча.
* * *
Чтобы мы с тобой не сгинули
в тяжком облаке абсурда,
ты на добром старом зингере
увези меня отсюда -
непрерывной ровной строчкою
по петляющему миру
за какою-нибудь птичкою…
сохрани нас и помилуй!
Было время, жили крохами
мы надежды безотчётной -
ехали, да не уехали
на машинке на печатной,
на беспечной нашей эрике
и на грозном роботроне…
На чужом споткнулись береге
да на общем небосклоне.
Ты крути свое колесико,
жми на все свои педали -
выйдет маленькая песенка
о прекрасной нашей доле,
и забрезжит нам Италия
или, скажем, Гантиади -
развесёлое катание
по одной штормящей глади!
* * *
Взгляни-ка вот, какая тишь да гладь
да Божья благодать: петля на горле,
да плаха свежая, да многое другое -
Вы знаете, о чём я… И опять
всё тишь да гладь да Божья благодать.
В жизнь камешком швырнёшь – счастливый плеск,
за ним – счастливый блеск, но вот что странно:
жизнь тотчас затянулась, словно рана,
взгляни-ка вот, как быстро след исчез -
и не понять, о чём был плеск и блеск!
И может быть, теперь там вырос лес,
построен храм – на месте воли бывшей,
и птица поселяется под крышей
и в клюве прут несёт наперевес.
Но нет, скорей всего там вырос лес.
От этого легко сойти с ума -
принять весь мир и тут же опровергнуть…
Но жизни помутневшую поверхность
уже шлифуют: жёстким ворсом – тьма
и мягкой белой ветошью – зима.
* * *
Как тогда, как уже никогда -
в детстве, в спальне, да в свежей пижаме! -
поиграем-ка мы в города,
побренчим именами чужими:
помнишь, бусинки в глупых руках -
знай нанизывай, значит, на нитку
да играй на своих облаках,
украшаючи крошку-планетку!
Там, конечно, вдали перевал,
только как туда – не на трамвае ж…
Ах, нигде ты ещё не бывал,
ах, везде ты ещё побываешь:
вот запрыгает бусинка прочь
звонкой косточкой от чернослива -
и потянется ниточка-речь,
и закружит бездомное слово…
А присматривавший за тобой
половинку раскрошит ковриги,
и накормит своих голубей,
и пойдёт побродить по округе.
А в следах у него – города,
а в следах у него – надежды.
И в слезах у него борода,
и в слезах у него одежды.
2003
* * *
Всё это старые дела…
Я жил, бессмертия стяжая.
Мало того что жизнь прошла,
она ещё была чужая.
Но я легко смотрю ей вслед…
А этим вот забытым строкам,
пожалуй, уж сто лет в обед -
поздравим-ка их с этим сроком!
Они достаточно лихи,
дружны с хореем и бореем
и чуть скучны, как все стихи.
О, как же быстро мы стареем!
Смотри, какая чепуха:
полдня назад мы были дети -
полдня прошло как полстиха,
и к вечеру нас нет на свете.
А в механизме часовом
сбой так и не был обнаружен…
Но – торжество за торжеством:
сто лет в обед и двести – в ужин.
* * *
Между тем летала тема,
как умела и хотела, -
и гулял в ней ветер!
Между кухнею и спальней,
молотом и наковальней,
между тем и этим…
И светился промежуток
меж ладоней – прежде сжатых,
но теперь раскрытых
(ибо в них – такая жалость! -
ничего не удержалось,
никаких секретов).
В промежутке пели птицы
и пыталось разместиться
небо с облаками,
и два-три небесных тела
порезвиться прилетело,
стукаясь боками,
и три ангела в лесочке,
танцевали, сняв носочки,
а набив мозоли,
сели на большую ветку,
пошептались для порядку
и потом сказали:
«Мы сидим между ладоней,
посреди твоих владений,
посреди вселенной -
ибо, лишь разжав ладони,
ты удержишь своей доли
вечный шар стеклянный».
2004
* * *
Что-то ещё? Да пожалуй, пустяк:
лето кончается. Всё остальное,
благодарю Вас, не плохо… а так -
так, как обычно бывает со мною:
не зажигается на ночь звезда
на небосводе – теперь уже тусклом,
в чайнике не закипает вода -
и оттого неполадки с искусством.
Всё ещё нет ни гроша за душой -
есть только чиж… обошлись и не ропщем,
он голосистый и чаще смешной,
но временами хандрит, то есть, в общем,
всё как всегда: бесконечной строкой
тянется вечер, дымит сигарета,
время бубнит не-пора-ль-на-покой -
я бы и рад… да кончается лето.
ИНСТРУКЦИЯ
Надо в блюдечко с водой
опустить сперва Ордынку,
чтоб прозрачная картинка
сделалась переводной.
Надо в блюдечко с водой
опустить потом Таганку,
чтоб проснулась спозаранку
золотой и молодой.
Надо в блюдечко с водой
опустить потом Полянку,
чтоб зелёная изнанка
порастала резедой.
И тогда уже травой
от тяжёлой мостовой
вдруг пахнёт, едва лишь выйдешь
в город – как бы и не твой,
и по лёгкой ряби вод
этот город поплывёт
точно так, как город Китеж, -
но совсем наоборот!
* * *
Нет шведов в Шведском тупике,
и кто уж разберёт,
как вышло, что невдалеке
Никитских нет Ворот!
Гуляет древняя земля
в чужих обновках вся -
как в новом платье короля:
смущаясь и форся.
Где голубые небеса
совсем сошли с ума,
там золотые словеса
построили дома.
А если так, тогда не грех
нам встретиться, мой свет,
у Красных у Ворот – у тех,
которых тоже нет.
* * *
Под старинной любви игом
я отправлюсь себе, хмурясь,
невесёлым ночным снегом,
огоньками слепых улиц -
и в густой тишине странствий
встречу то, чего нет больше -
и, пожалуй, скажу: здравствуй!
И услышу в ответ: Боже…
Всем солдатам – держать стойку,
балеринам – держать стойку:
я не видел тебя столько,
сколько мог, но не мог – столько!
И неслись, словно край к краю
в беспощадном бреду круга,
ад мой – да к твоему раю,
север мой – к твоему югу.
* * *
Ничто не решается, видишь, – на что ни решись,
и дождь повисает, не падая, над мостовыми.
А вечером сходит с ума наша смирная жизнь,
уходит из дома и ходит путями кривыми.
Теперь уже всё нипочём ей и всё ни к чему:
она не от мира сего – и ей проще простого
в окрестную тьму оступиться и кануть во тьму,
надвинувши шляпу и не проронивши ни слова.
Бумажным фонариком нежным её помани -
и тотчас готова забыться, готова помчаться,
не помня уже ничего – ни семьи, ни родни,
навстречу несчастью, которое, может быть, счастье.
Уж чем так приманчива скользкая эта стезя,
спроси – она скажет: «Не в этом, голубчик мой, дело».
Что там прозвенело об землю – монетка, слеза…
какая ей разница: что-нибудь да прозвенело!
* * *
Не ярмо, но шарф на шее -
буйный шарф на все века!
Вот лихое превращенье
в черновик чистовика.
Улыбнулась запятая…
Запятая, Вы куда?
Пропадает, золотая,
как падучая звезда.
Слово с вещью не согласно,
да само не без греха!
Всё казалось так прекрасно,
оказалось – чепуха.
Залитый водой овражек
принимать давно привык
два судёнышка бумажных -
черновик и чистовик.
* * *
Дождёмся, чтоб стало немножко теплей,
