Все двери молчат, все планеты молчат, и молчит
мой глухонемой телефон, мой тиран безъязыкий:
меня отключили от мира, поставивши щит
меж мной и моею, хоть и не моею музыкой.
Ни веткой никто не махнёт, ни ночным фонарём,
ни тёмным крылом, ни мафория сумрачным краем,
ни даже хотя б шаловливым одним топором
над этой пустой головой (дескать, что ж… умираем!).
Хотя мы гнезда, так сказать, всё равно не совьём,
а стало быть, что ж… приставать бесполезно и глупо
к забывчивой жизни – задумавшейся о своём
над книжкой, над решкой монеты, над ложкою супа.
* * *
Цвет и запах померанца,
отголоски вечных тем,
лёгкий шелест жизни райской…
Тихий ангел пролетел.
Словом, звуки иногда лишь
так чтоб вовсе не слышны -
разве только ты подаришь
мне полслова тишины:
мы о ней почти забыли
за весной, за суетой -
горстку просто лёгкой пыли,
лёгкой пыли золотой!
Это кто ж с высот низвергся,
нам уста позолотив, -
мотылёк ли бессловесный,
бессловесный ли мотив?
* * *
Ну, поехали с Богом, поехали,
полетели за первым снежком
над событьями над островерхими,
где история ходит пешком -
и, конечно, не делает записей:
не забудем авось этих дат! -
и, уж в сторону если глаза кося,
то почти что не глядя назад!
На весёлых заоблачных саночках -
не касаючись нижних миров,
ничего вообще не касаючись,
позабывши отеческий кров,
полетим в направлении полюса:
в пустоту, в никуда, в молоко -
мы потом-то, должно быть, опомнимся…
да уж будем совсем далеко!
* * *
Довольно, мысль, тебе скитаться:
средневекового китайца
глазами – мир не так широк,
средневекового китайца
глазами – негде заплутаться
среди петляющих дорог!
Есть в узелке немного неба
немного розового – либо
немного рисовой муки.
А мир – он здесь, с тобой, и ближе:
на блюдечке огромной лужи
и в водах маленькой реки.
И всё, что ищем мы в тумане,
давно лежит у нас в кармане
средь повседневных пустяков:
ключей от брошенного дома,
записки от случайной дамы
да пары свежих облаков.
ПО МОТИВАМ ВЛАДИМИРА ГЕЙДОРА
Блудный сын
Штрих отвесный летит, покидая
эту землю, со скоростью камня.
Я туда пропадаю, куда я
уже падал когда-то, не помню, -
и полёт мой, невзрачное чудо,
был отвергнут моим небосводом:
ибо все мы, кто родом оттуда,
не оттуда, наверное, родом!
Ночь такая ещё молодая,
что и тени, и страхи ей чужды.
Я туда припадаю, куда я
припадал – и уже не однажды:
к монолитности каменной кладки,
к мимолётности знобкого стука -
я на ошупь узнал эти складки,
под которыми только разлука.
Ах, отец, не позволь же мне мимо
пронести безутешную ношу:
я не знаю по памяти имя,
но я знаю по имени душу -
эту душу зовут До Свиданья,
по которой скорблю и стенаю
и которая стала – стеною
на пути моего упаданья.
Титаны и боги
Достаточно нескольких птиц, что с ладони кормилось,
и – самое большее! – пары внимательных звёзд,
чтоб стали понятными меры: вот вес, а вот рост…
Зачем Вам титаны и боги, скажите на милость?
У них свои старые счёты – и между собой
они разберутся, не стоит за них волноваться:
идут они в бой небольшою своею гурьбой,
ни нашего свиста не слыша, ни наших оваций.
Ни глаз Вам не хватит, ни дней Вам не хватит, ни лет:
там бездна – не остановиться и не отдышаться,
там Вас заморочит неровный прерывистый след
на ровной поверхности полуживого ландшафта…
Чем занята Ваша, смешной человек, голова!
Живите себе беззаботно, платите налоги…
А Вы над столом подымаете два рукава -
и сыпятся прямо в тарелки титаны и боги.
Ветка ивовая
Ты гитара моя,
ты совсем не моя,
ты гитара ночная,
шагреневая -
не заметили, как
в далеких далеках
ночь звенела, минуты разменивая.
Был похож гитарист
на дрозда, и, как дрозд,
обрывал гитарист
звуков спелую гроздь -
вот и ночь пронеслась,
вот и жизнь пронеслась,
ничего, Ваша Честь,
наш Серебряный Князь,
Ничего, Ваша Честь,
ничего, Ваша грусть:
если жизнь только часть
жития, значит, пусть
с этих лет, с этих пор
нам поёт Гамаюн
под сухой перебор
Ваших шёлковых струн.
И гитара ночная, шагреневая,
повторяет, немного мигреневая,
аккуратненько так выговаривая:
вет-ка и-во-ва-я, вет-ка и-во-ва-я…
* * *
От ёлочных игрушек прежних лет
осталось только хрупкое сиянье -
сухой снежинки золотой балет,
да колокольца пляс перед санями,
да вот хлопушка со… со всё-равно,
с неважно-чем, поскольку это было
так рано, так беспамятно давно!
К тому же всё смешалось после бала.
Теперь, моя внезапная любовь,
украсим ёлку новыми словами -
тяжёлыми: уж тут не до забав,
когда мы всем на свете рисковали,
схватив друг друга за сердце врасплох, -
но мы сейчас забудем всё, что знали,
и на земле опять родится Бог,
и пожалеет нас, и будет с нами.
* * *
С невесёлой белой башней,
с неприкаянной душой -
что, кораблик мой бумажный,
как плывётся, хорошо ль?
Или – как: к туманным странам
плыть за тридевять земель
океаном окаянным,
грозной лужицей твоей?
Бог с ней – плачьте ли, не плачьте -
с жизнью, как-то прожитой!
Ничего, что мы без мачты -
хоть без мачты, да с мечтой.
Выбирай себе любую
из игрушек бытия.
Но оставь в покое бурю:
это буря не твоя.
* * *
И что с того, что легкокрыло
над нами бабочка вилась,
раз будет только то, что было, -
эх, раз, да раз, да много раз!
Я вспоминаю слово «страсть»
и ужасаюсь, вспоминая:
какая музыка шальная,
а как легко оборвалась!
Но то, как двое-под-зонтом…
но то, как двое-утром-рано -
об этом я совсем не стану,
хоть, может быть, скажу о том…
а впрочем, не теперь, потом!
Ещё не все круги замкнулись,
ещё не все названья улиц
я знаю в городе пустом:
ещё мне внове тот изгиб
и эти деревца кривые -
и, оттого что я погиб,
ещё мне горько, как впервые.
* * *
Мой Друг Противоречия, давай
смотреть на жизнь немножко розовее!
Я помню, как, над колыбелью вея,
ты предложил мне в руки взять январь, -
и вышло так, что с этих самых пор
я, обжигая холодом ладони,
хватался за несчастья, за юдоли,
за блёстки мира, за пустынный сор,
за никому не нужные слова
из сновидений и ночей бессонных -
и Спарта, кажется, была жива,
и у неё за пазухой лисёнок.
Что, Дух Противоречия, что, друг,
как больно жгло нас то, что мы любили!
И мирозданье выпало из рук -
горячим уголечком звёздной пыли.
* * *
Золотая колесница,
дорогая, – колеси!
Всё ещё успеет сбыться,
а не сбыться – так разбиться
всё успеет на куски.
Время щедро… – время тщетно
одаряет, господа!
Потому и жизнь волшебна,
что хотя бы горстка щебня
нам обещана всегда.
Оттого-то мы украдкой
каплю-две смахнем со щёк
над одною книгой краткой,
где топорщится закладкой
полувысохший цветок.
* * *
Всё это нам нашёптывала жизнь,
ходившая повсюду вместе с нами,
влачившая своё за нами знамя
по площадям и улицам чужим.
Всё – с голоса её, и ничего
не сказано по нашей доброй воле:
ей нравилось шуршать сухой листвою,
собакою скулить сторожевой,
ей нравилось так плакать, так молить -
за что прощенья, у кого прощенья? -
и в тщетный шелест шарфа кутать шею,
и палочкой стучать, как инвалид, -
ей нравилось! А нам с тобой… а нас
она учила – из доверья к детству -
передавать не слишком близко к тексту
обрывки чудных и бессвязных фраз.
* * *
И не вспомнишь уже, что за образ -
так бесплотен, так сух, так далёк!
Вы теперь про какую подробность?
Жизнь беспамятна, как мотылёк.
Всё мечты у неё, всё надежды,
всё ступанья на тоненький лёд:
видишь, новую шляпку надевши,
жизнь себя уже не узнаёт -
сновидения только и копит…
Ан – из ветхой котомки опять
спелым яблочком выскользнет опыт,
да теперь уж его не догнать.
И, когда уже поздно учиться
и учить, – по бессонным глазам
вдруг плеснёт, беспощадно и чисто,
осязаемый зреньем сезам.
* * *
Опять мирить и снова разнимать
со счастием беду и с горем радость -
всё то, что мне навязывает март,
со всем, что мне навязывает август!
Кому со мною нравится играть
в игру – такую милую и злую?
Я плащик распахну: вперёд, мой грач,
вперёд, мой плач, – лети, прощай, целую!
