– Сейчас пойду, порублю и постреляю всю эту нечисть: леших, русалок и бабов-ягов всяких, под чистую.
Выйдя из штаба, он упал в сугроб и захрапел. Подчиненные затащили грозу сказочных героев в помещение, на этом и закончились все его подвиги. Через несколько дней, чудом пробившись через снежные заносы, курьер доставил неизменный секретный пакет. Из письма следовало утверждение, что порядок в Бовском наделе укрепляется изо дня в день, чему требуются письменные подтверждения из штаба. Подтвердить эти выводы, доложить, что партизаны порешили целый отряд, было очень скучно и страшно. Поэтому былинный герой Красноконь, собрав на совещание штаб, приказал своим подчиненным составить доклад о политической обстановке в наделе, вскользь упомянув о происшествии с отрядом.
Опухшие лица и мозги сотворили чудо. Из сочиненного доклада следовало, что счастье в наделе уже наступило, естественно, основная заслуга в этом принадлежит умелому руководству партии и правительству. Остались незначительные неудобства: по нужде приходится ходить на улицу, а этому мешают большие сугробы. Да еще отряд гикнулся в полном составе, а виноват в этом командир отряда, пьянствующий, разложившийся элемент, употребляющий горькую вместе с подчиненными. Итогом такого гнусного поведения, на которое, кстати, неоднократно указывал товарищ Красноконь, стала гибель всего отряда от непотушенной папиросы. В остальном же все хорошо, все отлично, да и быть по-другому не могло под руководством гениального вождя партии и государства.
Удивительней всего было то, что эти люди искренне считали себя важным механизмом укрепления власти и государства. Кто-то из них считал, что сильное государство – это запуганные и угнетенные граждане, а другие не заморачивались на эти никчемные размышления, считая, что они важнее всех вокруг по определению. Они строили сильное и великое государство, а в этом время страна истекала кровью назначенных врагов, глохла от женского воя и умывалась детскими слезами. Вот и сейчас сотни матерей плакали украдкой и открыто, в голодных истериках, смотря на своих умирающих детей. Голод – страшная кара за непокорность, эта крестьянствующая сволочь хотела зажиточно и сыто жить, поэтому и должна сдохнуть с голоду. Не волнуйтесь, государство в лице Красноконя, Правдина, Смертькевича и прочих винтиков механизма, побеспокоится и о них, и о вас, где бы вы ни жили и в каких бы то ни было временах. Все, что поменяется, это фамилии и даты календаря. Для тех, кто строит государство имени себя, миллионы погибших и униженных лишь политическая целесообразность, только цифра на бумаге.
Но тебя это не касается, пусть дохнут тысячами от голода, от рабского колхозного труда, от бесчисленных трудовых лагерей и шарашек, несмотря ни на что, государство все же станет сильным, а родина счастливой. Ты ведь этого хочешь?
Глава 11
– Давай входи! Что стоишь, как истукан?
Отверстие больше походило на нору какого-нибудь дикого зверя, чем на вход в жилище человека. Тяжелый, спертый воздух словно прижимал к полу, заставляя часто вдыхать, он пропитался стойким запахом мочи, едкого дыма, земляной сырости, всепожирающей тоски и горя. У горя есть свой, неизменный запах – запах безысходности.
– Ты что закрыл нос? Убери руки, это неприлично. Что? Тебя тошнит? Ничего, привыкай, это твое будущее…
От сверкающего белого снега глаза долго не могут привыкнуть к почти полной темноте. Лишь по многочисленному дыханию понятно, что землянка довольно плотно заселена. Большая часть пространства отведена под лежаки, небольшой угол занят кое-как сляпанной печкой, рядом с которой на табуретке уместилась вся кухонная утварь. Слышно постоянное бормотание.
Если внимательно прислушаться, можно расслышать слова молитвы, в которой кто-то просит об одном, чтобы Господь забрал ее в царствие небесное, оставив лишнюю ложку еды для дочери и внуков. Ее молитва превратилась в помешательство, и она твердит ее днем и ночью, сводя с ума дочь. Глаша плакала, просила мать, чтобы та перестала причитать, пугая детей, но, скорее всего, она тронулась умом и не понимала, что от нее хотят. А с тех пор, как она перестала вставать из-за истощения, помешательство ее усилилось. Время от времени она то выла, как собака, то закатывалась нечеловеческим смехом. От этого землянка походила на сумасшедший дом, в котором не лечили, а наоборот, сводили с ума пока еще нормальных людей…
Порой Глафире казалось, что она тоже сходит с ума, у нее появлялась страшная мысль: удушить мать тяжелой соломенной подушкой. И только страх смертного греха не давал ей этого сделать, а Господь не слышал молитв матери, он не справлялся с миллионами душ, покидающих счастливую страну. Они словно наперегонки стремились в смертельную неизвестность, подальше от такого великого счастья.
– Давай я выведу детей, а ты удави эту никчемную больную тетку. Ты сможешь освободить Глашу от обузы, а государство продвинешь ближе к процветанию на одну человеческую жизнь. Что, струсил? Ждешь, когда это сделают Правдины и Смертькевичи, наконец построят для тебя великую державу…
Мать ненадолго замолчала, Глафира внимательно вслушивалась в темноту в надежде, что на этот раз она перестала дышать навсегда. Но, испугавшись таких мыслей, молила Бога, простить ее, грешную. Господь простит тебя Глаша, он всемилостив. Но глаза невольно наливались слезам, и хотелось выть белугой. Чтобы не пугать детей, она выползла и побежала подальше от землянки, поближе к тальнику, чтобы на обратном пути наломать хворосту. Вот сейчас повоет в голос, вспомнит мужа, пропавшего в безвестности, в застенках осчастливливающих органов, проклянет революции, войны, царей и вождей всех мастей. Наревевшись, она вспомнит о детях, в надежде спасти хоть кого-нибудь из них, вернется назад. «Ах, милые кровиночки, как вас уберечь от лютого врага, пришедшего на нашу землю? Какому Богу молиться, кого просить о защите вашей?»
– Вот его проси, Глаша, он поможет, чего опять стал как не родной? Иди и скажи, что так нужно, ради каких-то высоких и чистых идей должен быть убит ее муж, и голодной смертью замучены дети. Иди, скажи, ведь ты так мечтал об этом, она тебя, конечно, поймет и поблагодарит. Разве тебе нечего сказать? Или трусишь? А лучше знаешь, что, веди своих детей, мы их бросим в вонючую землянку, а этих детей в твое сытое будущее отправим. Что, задрожали коленочки? А еще недавно кричал о державности и вертикальности. Хитер, думаешь, что можешь чужими жизнями распоряжаться да чужими руками жар загребать? Тебе за это тоже ответ придется держать. Как это, не виноват? А кто виноват?
Мать еще неделю промучилась, пугая детей истошными криками, проверяя дочь на душевную стойкость. Тело испустившей дух женщины Глафира вместе со старшим сыном выволокла на улицу и, оттащив от землянки насколько хватило сил, присыпала снегом. Плакать по усопшей не хватало слез, да еще неизвестно, кому больше повезло: или матери, или Глаше, безнадежно застрявшей в великом аду. Всю ночь где-то рядом выли волки, подвывая разыгравшейся непогоде, может они благодарили власть за свалившееся на них изобилие пищи, а может злились на людей, которые вынуждали их грызть исхудавшие, высохшие человеческие тела.
А вы когда-нибудь умирали зимой в государственных интересах? Укрепляя своими костьми железнодорожные насыпи, а быть может, выстилали дно бесчисленных каналов, повышая содержание кальция в воде. Или ложились в топи болот, прокладывая дорогу к золотым приискам? Ведь государству так необходимо золото, чтобы сделать богатым и счастливым свой народ. Нет, не умирайте зимой, я прошу вас, ни одна государственная ценность не сравнится с ценностью вашей жизни. Знайте это.
Зима уже отступала, обнажая в проталинах бесконечное количество трупов. И словно в укор людям, солнце, снег и мороз украшали их хрустальными кружевами, провожая в последний путь. А оставшиеся в живых цеплялись за эти кружева, раня свои руки и души до самой крови.
Егора зима тоже изводила бездельем, он злился все время, вспоминая технику будущего. Сейчас бы вертушки, и любая, самая отдаленная деревня сгорела бы без необходимости даже заходить в нее, выпустили бы ракеты и дело с концом, а еще круче, напалом все залить, выжигая саму память о непокорных людях, мешающих строить сильное государство. Или явиться в ничего не ждущую занесенную снегом деревню на снегоходах, и пусть это будет непатриотично, лучше не на отечественном Буране, а на Ямахе и со словами: «Что, не ждали сволочи? "– перестрелять всех с калаша к чертовой матери. Его фантазии затмевали одна другую, в них были только смерть и унижение людей. За все это время он не вспомнил ни разу ни маму, ни брата, ни свою жену из будущей прошлой жизни, как, впрочем, не вспоминал он и нынешнюю семью. Его не беспокоило ничего, кроме великой идеи и преданности безумному делу.
