Руля уже обижено спал.
Скандала не получилось. И на следующий день, и на третий. У Рули были трудные дни, он страшно уставал, и в доме Виктора Петровича чувствовал себя совсем уж на птичьих правах. Он трагически тряс очкастой головой — «как меня угораздило сюда занестись?!» Лариса заметила ему, что им просто нужно собрать чемоданы сесть в машину и вернуться в Староконюшенный переулок, и «этот дурдом» прекратиться. Ну, хорошо, пусть не сразу Староконюшенный, пусть какая–нибудь съемная хата для начала, возвращение будет не победным, постепенным.
— Слушай, я опять сегодня колола дрова и таскала воду?
Рауль раздраженно катал голову по подушке пахнущей сухими народными травами.
— Не таскай.
— Не удобно.
Питирим залетал пару раз, Виктор Петрович угощал его самогоном, по целебности не уступавшим бальзаму. «Ну, как ты тут?» — спрашивал он, и никогда не ждал ответа. Да, Лариса и не спешила откровенничать. Не с ним же было заводить разговоры о более подходящем жилье, он и так выручил. Насколько смог. И потом, если она начнет говорить с ним о квартире, она как бы узаконит тот их небрежный грешок в мастерской Рыбоконя. И тогда возникнет предательство по отношению к Руле, которое без этого как бы и не считается.
Пит объяснял, что Виктор Петрович «не такой уж и чайник», что за штука этот бальзам сказать трудно. Но кому–то помогает.
— Видела мужика, вот только что ушел, в сером пальто, в углу сидел?
— Ну?
— Генерал полковник. Комитета.
— И что?
— Одного легкого нет. Саркома. А Петрович стабилизировал процесс. Главное не закисливаться. Видела, как он, генерал, сидел? Как мышка, а как привык командовать, представляешь? А Петрович его приструнил, хочешь жить, не закисливайся. Веди себя как человек. И таких тут хватает. С чинами. Петрович — учитель.
Всю эту теорию Пит развивал, дыша веселым перегаром, и было не понятно до какой степени он во все это верит.
В тот вечер собралась компания человек из пяти. Лариса даже не пыталась запоминать людей появлявшихся под абажуром и вникнуть в принцип ротации заведенный в этой компании. Она готовилась к разговору с Рулей. Готовилась каждый день, и всякий раз оказывалось, что подготовилась недостаточно. Он являлся все позднее, и в состоянии все большей проваленности в свою прострацию. Дела у него шли хуже и хуже. Возникли какие–то долги. Причем, большие. «Понимаешь, я вложился, а оно вон как. Все эти иконы».
Лариса попыталась вытянуть из него подробности. Что иконы? Какие иконы? Ах, Рыбоконь.
— Да, он! Эта скотина обломала все контакты. Теперь Плоскина требует все назад.
— Ты же говорил, что Плоскина болтун
— Он–то болтун, но за ним такие стоят люди…
— А в чем дело то?! Из–за чего?!
Руля всхлипнул и отвернулся.
— Говори, ты что–то недоговариваешь!
— Да, эти дурацкие бутылки.
— Какие бутылки?! Ах, бутылки? Да, я их помыла. Неужели, из–за этого, это же чепуха! Просто пыльные бутылки!
— Ты смыла этикетки.
— Что?!!
Понимаешь, это у него, у Коня как память. По этим этикеткам он помнит свою убогую жизнь, понимаешь? Медитирует. Фетиш у него такой. Семьи нет, друзей настоящих нет, только бутылки дают ему внутреннюю устойчивость. Глупость, конечно, урод человеческий, но как увидел, аж взвился, за топор хвататься…
— Ты серьезно? Никто не предупреждал. Я хотела как лучше.
Рауль глухо отвечал в подушку.
— Да понимаю, понимаю все.
— Он же просто придрался.
— Понимаю, все понимаю, только я теперь без копья. А отдавать надо.
— Так ты считаешь, что я виновата?
— Нет, конечно.
— А сколько ты должен?
— Лучше не спрашивай.
— Нет, ты лучше скажи.
— Тебе–то зачем?
— Нужно.
— Если задумала продать корову — не надо. Не хватит.
— И все–таки.
Но он уже спал. Полночи Лариса прикидывала, сколько надо взять денег у родителей. Сколько это «много», по московским меркам? У нее зажиточная офицерская семья. Батьки, как говорят в Белоруссии, ударение на последнем слоге, напрягутся. Это будет полноценное приданое. Честно говоря, Лариса, думала именно это, но внутри у нее выходило как–то не так цинично. Ее финансовая помощь Руле представлялась ей скорее романтическим актом, и она виделась себе как минимум Евгенией Гранде.
На следующий день она пошла на телеграф и отстучала родителям чудовищный текст, из которого следовало, что они должны собрать все имеющиеся у них средства, в противном случае их дочь ожидает нечто ужасное.
Можно себе представить, каких размеров паника охватила Принеманье.
27
Руля отсутствовал два дня, а когда явился, был заметно худее себя обычного, и вчетверо менее общителен, чем обычно.
Из этого мог быть сделан только один вывод — ситуация ухудшилась.
Он прокрался в дом незаметно, Лариса обнаружила его в комнате только зайдя. Он лежал навзничь на кровати, одетый
Говорить с ним не имело смысла.
В тот вечер Виктор Петрович как всегда сидел на дальнем краю овального стола и гостеприимно лоснился, он был весь из округлостей — щеки, лоб, подбородок, даже пухлые кисти рук чуть светились бледным янтарным светом.
Гости пили водку и чай. На столе были сушки, карамельные конфеты, селедка и домашние соленые зеленые помидоры с толстой кожурой. Лариса как–то попробовала, чуть не сломала зуб. У них дома помидоры готовили по–другому, чтобы шкурка лопалась от прикосновения губ.
Гости в основном слушали, про Караваева, про опасность закисливания. Толстяк в железнодорожной форме даже записывал. Одной рукой все время вытирал пот с кадыка, а второй строчил в маленькой книжке. А один гость был нервный. Чувствовалось, что он привык выступать сам, с трудом терпел чужое солирование, и все время норовил вставить свои двадцать копеек, мол, мы тоже читывали книжки. Худобой был похож на ощипанного гуся, часто вскакивал и делал пробежку вокруг стола, держа руки в замке за спиной и кивая каждому своему шагу. Кривая улыбка навсегда застыла у него на губах.
Ларисе было тоскливо за этим столом. Хуже было только в комнате под лестницей рядом беззвучно рыдающим Рулей. Перемещалась туда и обратно, и там, и там помалкивая.
— Гурий Лукич, садись, милый.
Гусь присаживался на одну ягодицу, готовый взвиться при первой же неприемлемой фразе.
«Что я здесь делаю, это какой–то сон. Длинный, мутный сон с туалетом на улице».
— Может выйдет к нам? — Спросил Виктор Петрович на всякий случай, как спрашивал всегда. Лариса пошла, спросила — может выйдешь?
— Выйду. — Вдруг сказал внук академика.
Руля пришел не один, с бутылкой какого–то иностранного пойла. Бальзам «Абу симбел». Этим бальзамом, представлявшим собою что–то вроде расплавленного асфальта, и дорогим, по пять с полтиной, португальским портвейном были забиты тогда все московские магазины.
Караваевцы некоторое время недоверчиво смотрели на нагловато пузатую емкость. Смотрели на Рулю, он выглядел плохо, подавленный, растерянный человек. Но если просит выпить с ним, уважим. Выдвинули лафитнички навстречу подношенью.
Руля разлил маслянистую жидкость расслабленной, несчастной рукой.
Возьмет коровьи деньги, возьмет, подумала Лариса. Никуда он не денется от ее спасения
Караваевцы выпили.
Все сидели намертво сжав губы и выпучив глаза. И железнодорожник, и хозяин, и Гурий Лукич. Учитель Вахин вообще держал рукав пиджака прижатым ко рту. Лариса ждала, кто первый произнесет неизбежную фразу, что все это заграничное пойло дрянь, водяра все равно продирает сильнее. Аравийский бальзам пока не давал начаться патриотическому разговору.
Железнодорожник, показывая, что самый железный среди всех, взял бутылку за горлышко и поднес к глазам, загоняя свободной рукой очки на лоб.
— Откуда это? — Спросил он, вдумчиво покосившись на поникшего гостя.
Руля объяснил про совестко–арабскую дружбу.
— Сколько стоит?
— Мне подарили. А так, шесть пятьдесят.
— А-а. — Протянуло сразу несколько голосов и все с облегчением. Считай в два раза дороже водки.
— Да, недешево нам дается эта арабская солидарность. — Ввернул в своем стиле Гурий Лукич. Но тут же поправился, в том смысле, что все равно это нам необходимо в свете борьбы с израильским милитаризмом. Лариса обрадовалась этим словам, сейчас тихо обидевшийся Руля отчалит от политизирующегося стола и она сообщит ему, что спасительные финансовые фонды формируются. Она вдруг почувствовала себя способной к этому разговору, как будто сама чего–нибудь выпила.
Цапнули еще по рюмке бальзама, опять преодолевая неприязнь арийского организма к семитическому продукту. Стали наливать по третьей. Лариса перешла к решительным действиям, взяла фарцовщика за колено, и дернул в свою сторону так, что скрипнули ножки стула под ним. Мол, хватит, пошли! Он все понял и покорно поднялся.
