И, рассказав мне эту забавную историю, обворожительный Поль Феррье добавил:
— Вот так я и упустил возможность написать шедевр!
Да, в «Парижанке» действительно есть монологи, напоминающие пьесы Лабиша, — поэтому звучит вполне правдоподобно, что, именно горя желанием «нагадить Лабишу», Анри Бек, сам того не желая, и создал свой шедевр. Чтение «Возлюбленной» оказалось для меня ещё одним откровением. В те времена мне ещё не доводилось читать ничего, что можно было бы сравнить со вторым актом «Возлюбленной». Да и с тех пор могу по пальцам перечесть пьесы — из тех, что попадались под руку — где было бы хоть одно действие, которое можно поставить вровень со вторым актом «Возлюбленной».
И Жорж де Порто-Риш сделал для меня тогда то же самое, что прежде сделал Жюль Ренар. Он открыл мне Мюссе, который направил меня к Бомарше, а тот отослал к Мольеру.
Я играю на сцене в Сен-Валери-ан-Ко
Итак, в июне 1905 года я дебютирую в театре «Казино» городка Сен-Валери-ан-Ко. Мне предстоит сыграть Симпсона в «Парижанке», главную роль в «Радостях семейного очага» — экая опрометчивость! — но я не буду играть в «Возлюбленной». Таким образом, у меня на совести будет одним грехом меньше.
Так уж случилось, что именно в пьесе «Депутат де Бомбиньяк», прелестной старой комедии Александра Биссона, мне было суждено осознать, на что я способен.
Александр Биссон был заикой. Однажды он читал свою пьесу директору театра, который не знал о его маленьком недостатке. В конце первого акта директор раздраженно заметил:
— Пьеса занятная, но когда все персонажи заикаются, это всё-таки чересчур!
Я играл в «Бомбиньяке» роль виконта Морарского. Мне полагалось появиться в середине первого акта вслед за доложившим о моём прибытии лакеем, под весьма лестные «охи» и «ахи» персонажей на сцене. Потом, поприветствовав их, я должен был произнести дословно следующее: «Воистину, дамы, не знаю, как благодарить вас за столь сердечный приём. Я только что провёл три недели в гостях у моего старого дядюшки в Пуатье, и если мой визит оказался несколько слишком ранним, то только потому, что мне не терпелось поскорей вновь увидеться с Раймоном и пожать ему руку».
Чудовищная, бесконечная реплика для первого выхода на сцену! Только автору-заике могло прийти в голову вложить в актёрские уста подобную фразу!
Впрочем, я её так и не произнёс.
Я наклеил себе — одному Богу известно почему! — усы и небольшую бородку. На мне были белые полотняные панталоны, чересчур севшие после стирки и отбеливания. Я где-то потерял одну из перчаток — и, заметив в момент выхода на сцену, что у меня начали отклеиваться усы, наспех сорвал их прочь — позабыв про бородку. У меня был вид официантика из какого-нибудь американского кафе.
— Месьё виконт Морарский!
И вот в таком виде я появляюсь на сцене. Вместо предусмотренных текстом пьесы восторженных возгласов «Ах!..» я был встречен хихиканьем — этаким смешком, который эхом отозвался в зале. И тут я сконфузился, пришёл в такое смущение, что вместо того, чтобы сказать:
— Воистину, дамы…
Произнёс:
— Воистину, хамы!..
Куртелин, Фейдо, Тристан Бернар — вы уж простите меня великодушно, почтенные мэтры, — но вам никогда не удавалось так рассмешить публику, как мне в тот вечер своих коллег.
Что же до пресловутой фразы: «Не знаю, как благодарить вас за столь сердечный приём…», то я её не пробормотал, и даже не промямлил, нет, я её прожевал, точно рот у меня был полон настоящей жидкой каши. Короче, было такое впечатление, будто я говорю на каком-то неведомом наречии, но в любом случае явно африканского происхождения. Тогда в зале произошло то, что и должно было случиться по логике вещей, что всегда происходит в подобных случаях: сперва по публике пробежал искренний смех, который тут же внезапно сменился обычным свистом и шиканьем.
Я чувствовал себя растерянным, потерянным, на краю отчаянья.
В антракте Эдмон Се, Андре Пикар и другие друзья явились ко мне в уборную сказать, что не пристало актёру впадать в такой мандраж перед выходом на сцену, и как было глупо с моей стороны принимать вещи настолько всерьёз. Их приветливые слова и мудрые советы придали мне немного куражу.
Что произошло во втором акте? Скорей всего, ничего особенного, ибо у меня не осталось об этом ни малейших воспоминаний. Но зато в третьем акте масштаб бедствия превзошёл все мои опасения. Я был на сцене, сидел. Мне нужно было подняться со стула, кинуться к окну, распахнуть это самое окно, выглянуть из него наружу, потом, обернувшись, воскликнуть: «Гляньте, у дверей замка только что остановился экипаж!»
С начала акта я уже успел приятно удивить зрителей, произнеся несколько реплик вполне внятно и без всякой каши во рту. Я и сам почувствовал, как ко мне мало-помалу возвращается уверенность в себе. Я заметил, как во всех моих жестах сквозила этакая неизвестно откуда взявшаяся раскованность, которая позволяла предвидеть благополучное завершение акта.
Ах, мне и в голову не могло прийти, какая меня подстерегала неожиданная беда. Когда настал момент устремиться к окну, распахнуть его и высунуться наружу, я решительно взялся за дело. Но увы! Откуда мне было знать, что декорация прикреплена прямо к стене? В результате я сильно ударился головой об означенную стенку. Отпрянув назад, зацепился ногой за ковёр — и растянулся во весь рост!
Тогда наперекор или, возможно, как раз вследствие только что испытанной боли, мне захотелось засмеяться первому — и я расхохотался как сумасшедший, так, что никакая сила на свете не могла бы помешать мне воспринимать происшедшее именно таким манером. Я не знал, что со мной будет, но не сомневался, что теперь мне уже никогда не стать актёром. И эта мысль наполняла меня каким-то злорадством. Я чувствовал себя так, будто освободился от какого-то тяжкого бремени. Отныне у меня уже не будет этого постоянного страха, как бы не запятнать имени, которое было мне дано от рождения!
«Ноно»
На другой день меня уволили из театра.
По пути домой я зашёл в москательную лавку и купил там бумаги для рисования и карандашей марки «конте».
Оказавшись у себя дома один на один с шестью листками ватманской бумаги и карандашами «конте», я стал ломать себе голову, какие рисунки, какие наброски сделать с их помощью.
Ренар, Kaпю, Доннэ, Тристан, отец — все они прошли через это испытание. И получились довольно похожи, один больше, другой меньше. Но больше всех был похож на себя мой отец. Само собой. И пока я пытался воспроизвести на бумаге черты его лица, его взгляд, мне вдруг пришла в голову мысль написать для него пьесу. Нет, это не был сюжет какой-то конкретной пьесы, а именно идея сочинить пьесу специально для него. Конечно, она казалась безумной, эта идея, ведь мы уже полгода как были в ссоре, но это была прекрасная мечта, которая обрела реальность позже, тринадцатью годами позже, в «Пастере».
Впрочем, и свои первые пять-шесть пьес, их я тоже задумал с мыслями о нём. Те, что удались, в огромной степени обязаны успехом ему — ведь это он вдохновил меня на них. Что же до двух других, которые так и остались в безвестности — кто знает, может, он спас бы их своей игрой!
Я сложил в восемь раз листок своей рисовальной бумаги и, перестав рисовать, сам не зная, к чему это приведёт, принялся на этой восьмушке описывать бурную сцену между сорокалетним мужчиной и его любовницей. Женщина была назойлива, мужчина на пределе терпения. В детстве мне случалось быть свидетелем подобных сцен, и я сохранил о них воспоминания, которые так никогда и не стёрлись из памяти. Обмен чудовищно жестокими репликами между двумя существами, которые всего десять минут, казалось, души не чаяли друг в друге — это всегда так и стояло у меня перед глазами! Впрочем, мне и поныне так и не удалось избавиться от этого наваждения.
Когда я писал, то не пытался подражать ни Порто-Ришу, ни Ренару. Нет, ни капельки. Я просто старался вспомнить обо всём, что слышал, силясь при этом как раз изгладить из памяти всё, что прочёл.
Хотя, по правде сказать, то и дело напоминал себе: «Надо всё-таки найти способ ублажить Ренара... не вызвав при этом неодобрения Порто-Риша!»
Я испытываю весьма мало гордости, вспоминая об этих подробностях, ибо всё, что говорил себе в тот день, не устаю повторять и поныне.
Два часа спустя был написан первый акт «Ноно».
Эдмон Се жил на вилле по соседству с моей. Мы даже проделали дыру в разделявшей наши участки живой изгороди из бересклета, дабы без лишних хлопот навещать друг друга. Переживая за меня по поводу случившегося накануне в «Казино», он на правах друга заглянул поинтересоваться, что я собираюсь делать дальше.
— Что собираюсь делать дальше?.. Пока не решил, но во всяком случае, вот что я только что сделал: написал один акт.
