как появился там черный ворон, которому было сказано:Ты слетай-ка, черный ворон, К отцу, матери родной, Да скажи еще невесте, Что я женился на другой. Взял приданого немало — Все изрытые поля. А невеста тиха, скромна — Под кустом сыра земля…
За этой песней не могли не вспомнить Женю Новожилова, и все еще раз поднялись и уже без всяких слов, молча, выпили. Подумали, может быть, и о том, насколько всем оставшимся в живых надо теперь быть лучше, благороднее — вдвое, втрое лучше самих себя, если мы хотим, чтобы наша жизнь и без ушедших от нас прекрасных товарищей не стала хуже…
Так они пировали и горевали, пели песни и вспоминали войну, и вскоре к ним присоединился Горынин, поскольку приближалось время ужина. Было заметно, что он принес с собой и какую-то новость, но пока что держал при себе.
— Есть свежие слухи, товарищ подполковник? — не вытерпел наконец Полонский.
— Да, кажется, есть. Один армейский начальник по секрету шепнул мне, что наша непромокаемая, дважды болотная Славгородская дивизия доживает свои последние дни.
— Расформировывается?! — в несколько голосов спросили саперы.
— Как выразился этот мой друг — «включена в список частей, подлежащих расформированию».
— Это же значит — вперед нах хауз! — вскрикнул Полонский.
— Очень похоже, — согласился Горынин.
— Братцы, ура! — полушепотом провозгласил Густов.
А комбат посмотрел на него с этаким грустным осуждением и заметил:
— Речь идет все-таки о расформировании твоей родной дивизии.
Густов хотел было возразить… но промолчал. И все другие тоже попритихли. Действительно ведь — родная. Действительно — своя. Столько лет — и каких лет! — она была твоим военным домом, этаким передвижным поселением, в котором всегда ты был своим. Не зря ты боялся уезжать из дивизии даже раненным и просил, чтобы оставили в своем медсанбате. Не зря догонял и искал только ее, когда выписывался из госпиталя. Было здесь и хорошее и плохое, но все свое и от тебя неотъединимое. Свой «батя», не слишком вникавший в тонкости твоих переживаний, но и не желавший твоей погибели, свои кормильцы, питавшие тебя то сытно, то впроголодь, но, в общем-то, никогда не забывавшие о твоем существовании, прокормлении и вооружении для боя. Были тут верные друзья и были добрые подруги, не со всеми одинаково ласковые, но ради любого готовые ползти в пекло, чтобы вытащить и не дать погибнуть. Были, наконец, просто люди, которые в нужный час двигались в одном заданном направлении. Куда шли они, туда шел и ты. И так возникали победы, в которых есть и твоя доля… Так разве можешь ты радоваться послевоенной «гибели» своей дивизии?..
— Все это пока еще не официально, — продолжал Горынин, — но уже есть один подтверждающий факт: в дивизию приезжает на днях член Военного совета армии генерал Укройкин и будет беседовать с офицерами.
— Он может пожаловать и к нам, — забеспокоился тут майор Теленков. — А если пожалует и увидит…
В конце этого дня комбат принял трудное для себя решение: отпустить с миром фрау Гертруду и перейти на питание из полевой кухни.
19
Теперь все дни у саперов начинались вполне законным для воинского подразделения позвякиванием котелков. Василь вешал их на руку и шел за завтраком, а вернувшись, раскладывал пищу в тарелки. Но все это выглядело лишь пародией на то, как было «при фрау Гертруде». Посуда была не грязной, но и не чистой, чай не холодным, но и не горячим, пища — определенно грубее.
Грубей становились и шутки.
Полонский каждое утро начинал теперь громким криком:
— Васи-иль!
— Я тут! — отзывался Василь с кухни.
— Опять ты моими портянками посуду вытирал?
— Не-е, я рушником вытирал, — отвечал Василь, пока не понимал, что начштаба просто дурачится. А когда понял, стал отвечать так: — Не-е, свои маю.
— Они же у тебя грязные! — продолжал Полонский.
— Так то от посуды, — отвечал Василь.
Так вот и шло…
Однажды вечером комбата вместе с его помощниками пригласили в штаб дивизии. Приехал член Военного совета и, не желая терять времени, попросил вызвать к нему на беседу тех офицеров, какие поближе. Дивизионное начальство вызвало саперов.
Первым пошел, как и полагается, командир. Генерал в это время еще просматривал личное дело Теленкова, а стоявший у стола начальник отдела кадров дивизии давал пояснения… Комбат смутился.
— Разрешите войти, товарищ генерал… или подождать? — спросил он, не переступая порога.
— Входите, входите…
Генерал Укройкин был невысокого роста, с круглым простоватым лицом и маленькими от постоянного прищура глазами. Говорили, что он близорук, но почему-то не хочет носить очков. Стесняется, что ли…
— Итак, майор Телёнков…
— Майор Теленко́в, товарищ генерал, — уточнил комбат.
— Простите, майор Теленков… Какие же у вас планы на будущее? Что собираетесь делать дальше, где работать?
— Там, где будет приказано, товарищ генерал!
Генерал посмотрел на майора с некоторым удивлением. Направляясь в дивизию, он готовился к тому, что все будут у него проситься домой, на гражданку, или, как теперь стали говорить, — «в народное хозяйство», а тут первый же офицер заявляет по-военному: как будет приказано!
— Вы это искренне говорите, товарищ Теленков?
— Так точно, товарищ член Военного совета!
Генерал склонился тогда к лежавшему перед ним личному делу майора, как бы отыскивая в нем подтверждения искренности или неискренности комбата. И что-то нашел.
— Так-так-так. Значит, вы — кадровый командир. Тогда понятно. Тогда, я думаю, вам следует продолжать служить… У
