вас нет возражений?
— Никак нет.
— Просьбы, претензии, жалобы?
— Тоже нет, товарищ генерал.
— Что ж, хорошо. Желаю вам успеха… Зовите следующего.
Следующим был Полонский, о котором дивизионный кадровик коротко доложил:
— Начальник штаба батальона. Учился в Академии художеств, но со второго курса ушел добровольцем на фронт. Желает продолжить учебу. Деловые качества хорошие…
— Не подумайте, что я хочу загубить ваш талант, — так встретил генерал вошедшего Полонского, — но все же хочу предложить вам остаться в армии, где вы тоже могли бы найти соответствующее применение.
— Товарищ генерал, мне еще надо понять, есть ли у меня способности, не говоря о таланте, — возразил Полонский со своей подкупающей улыбкой.
— Раз начальник говорит, что есть талант, значит, есть, — улыбнулся и генерал, явно любуясь Полонским.
Сам мешковатый и маленький, располневший, генерал смотрел на подтянутых, стройных офицеров с этакой уважительной завистью. Офицерский корпус мирного времени полуштатскому «политическому» генералу представлялся состоящим именно из таких вот молодцов.
— Должен признаться, что мне просто жаль вас отпускать из армии, — произнес наконец генерал.
— Надо же мне доучиться, товарищ генерал!
— Конечно, надо…
И опять смотрел генерал на Полонского — теперь уже сожалеющими глазами.
— Отпустим? — спросил кадровика.
— Думаю — целесообразно.
— Ну… идите! Успехов вам!
Обрадованный Полонский лихо повернулся, пристукнул каблуками, не подозревая, что всем этим строевым шумом только усиливает сомнения генерала.
— Подождите!
Полонский остановился и повернулся уже без всякого щегольства.
— Смотрите, чтоб ваша фамилия появилась потом среди лауреатов Сталинской премии, — сказал генерал. — У меня память на людей хорошая, и я буду ждать.
— Я бы не отказался, товарищ генерал, — ответил Полонский.
— Будем надеяться.
Появление замполита батальона капитана Вербового было предварено такими словами начальника отдела кадров:
— Молчалив и немного замкнут. Настоятельно просится обратно в райком, откуда ушел на фронт. Получено письмо из обкома партии с просьбой демобилизовать товарища Вербового.
— Так что же, удовлетворим? — спросил генерал.
— У нас такое мнение, — сказал кадровик.
Судьба Вербового была решена.
— Поднимайте Сибирь! — напутствовал его генерал. — Сибирь — это наша завтрашняя сила, — добавил он.
Следующим был Густов. Он вошел с намерением сражаться за свою долю до последней возможности.
Генерал уловил его настроение (или же был предупрежден всезнающим кадровиком) и начал чуть агрессивно:
— Вы, товарищ Густов, тоже собираетесь домой?.. Почему?
— По личным… семейным обстоятельствам.
— А какие же это обстоятельства?
Генерал быстренько глянул на кадровика, но тот пожал плечами. Генерал перелистнул анкету в личном деле и остановился на записи: «Женат. Жена Нерусьева Элида Евгеньевна».
— У меня так складываются дела, — поспешил хоть как-нибудь объясниться Густов, — что от моего возвращения, может быть, зависит вся наша будущая жизнь.
— Ну, милый, это какие-то загадки, — проговорил генерал. — Она что — изменила вам? — постучал он пальцем по тому месту на бумаге, где была написана фамилия Элиды.
— Нет, не изменила… Я не могу об этом рассказать, но наша совместная жизнь действительно зависит от этого.
— Совместная жизнь всегда от чего-нибудь зависит, — вставил тут генерал.
— Я очень просил бы вас, товарищ генерал, поверить мне и… отпустить.
Генерал откинулся на спинку кресла и проговорил:
— Все так легко и просто: взять и отпустить. Потому что жизнь, потому что семья…
Похоже, что он приготовился сказать что-нибудь пожестче, но когда повнимательней, сощурясь, пригляделся к этому растерянному и смущенному «семьянину», то невольно смягчился. А в минуты размягчения генерал не прочь был пофилософствовать.
— Жизнь, дорогой мой, это не только семья и дом, — начал он не спеша. — Если хочешь знать, это прежде всего работа, свое избранное дело. И тут лучше всего обходиться без серьезных ошибок. Войну ты, к примеру, прошел хорошо. А война чему научила нас? Тому, что самое безошибочное поведение — когда не уклоняешься от трудных решений и делаешь выбор, не продиктованный личным интересом… В жизни человека все составляющие должны быть достойными — и личная, и общественная, и трудовая, и, так сказать, духовная, — и только тогда человек может быть по-настоящему счастлив. Счастье ведь это не предмет потребления, оно не выдается, а приобретается. Это наше внутреннее состояние, я бы сказал — равновесие души, и обретается оно чаще всего — да, чаще всего! — в служении чему-либо, даже в некотором подвижничестве, самоотречении, если хотите… Ты какого года-то? — вдруг спросил генерал, возвращаясь к судьбе и счастью сидевшего перед ним капитана.
— Девятнадцатого, — отвечал удивленно Густов.
— Вот видишь! Рядовые солдаты, твои ровесники, еще остаются служить, а ты хочешь домой… Не могу! — с решимостью неожиданной и вроде бы не вытекавшей из всего предшествовавшего отрубил генерал. — Я и так уже отпустил двух отличных офицеров, а третьего не отдам. Ты, конечно, будешь обижаться на меня, но такова уж генеральская доля. Долг! — поставил он последнюю точку. — А семьи свои мы скоро сюда привезем…
Генерал протянул руку, и Густов, конечно, пожал ее, но без всякого расположения. Ему уже думалось, что жизнь его как будто оборвалась. Перед ним стоял Долг, который не перешагнешь, не перепрыгнешь и не обойдешь с фланга…
20
В тускло освещенном коридоре его поджидал Полонский. Прислонившись к стене, он стоял с чуть откинутой головой и пребывал, вероятно, уже в своем завтрашнем дне, среди встрепанной художественной братии, в гуле нескончаемых, оплетающих все огромное здание Академии художеств коридоров, в атмосфере взаимно возбуждаемой вдохновенности и готовности сказать свое неслыханное в искусстве слово. Он стоял неподвижно, глаза его чуть блестели, отражая какой-то отдаленный свет, и был он настолько доволен, благополучен, счастлив, выглядел настолько обласканным и удачливым, что у Густова вспыхнуло к нему сперва завистливое, а затем и неприязненное чувство. «Сейчас начнет утешать», —
