подумал он и, пожалуй, прошел бы мимо Полонского, если бы не пережитая вместе война и военная дружба.
— Забрили? — сразу обо всем догадался Полонский.
Густов лишь махнул безнадежно рукой и прислонился плечом к той же стенке, у которой блаженствовал Полонский.
— Ты только не паникуй, — действительно начал Полонский утешать его. — Ты же видишь, как тут каждый день все меняется: сегодня одно, завтра другое. Все еще может…
— Выше не прыгнешь, — сердито оборвал его Густов.
Ему не хотелось говорить и больше уже не хотелось слушать других.
— У меня есть конкретное деловое предложение, — сказал Полонский, помолчав какое-то приличное время. — Махнем к французам!
— Зачем? — не понял Густов.
— Выпьем пивка… А во дворе за пекарней живут две симпатичнейшие молодые вдовушки — фрау Эмма и еще одна там…
Густов оттолкнулся плечом от стенки и направился по коридору к выходу. Полонский понял это как согласие и начал на ходу уговариваться:
— Фрау Эмма — моя, а вторая, беленькая… она не хуже, не думай…
— Ты ведь только что проводил Валю! — чуть ли не обиженно проговорил Густов. — Она, может быть, еще не доехала до Ленинграда.
— Я тебе уже говорил: Валя Валей и останется, — снисходительно (дескать, неужели не понять этого!) отвечал Полонский.
— Валя Валей, а Эмма Эммой?
— Ну да! Пойми, что это бывает, — продолжал убеждать Полонский. — Я не знаю, где ты вырос, и что ты читал в своей жизни, но вся мировая литература держится на нас, грешниках, а не на святых угодниках. Про святых сочиняли раньше жития, про нас писали, пишут и будут писать прекрасные романы… Конечно, ты можешь вспомнить Ромео и Джульетту, но тогда не забывай и того, чем у них все кончилось.
— Ты просто циник, Полонский!
— Отчасти да, — согласился без обиды Полонский. — Но я зато реалист.
— Смотря что считать реализмом.
— Реальное — это материальное, непридуманное, естественное, все остальное — идеализм. Человек, который противится естеству, — глупец. Даже мудрецы, даже философы проповедовали чаще всего жизнь полнокровную. Все человеческое не чуждо было и мудрецам…
Что-то Полонский говорил в шутку, что-то в полушутку. Начав этот разговор с единственной целью отвлечь друга от неприятных мыслей и хоть немного развеселить его, Полонский незаметно для себя увлекся и стал высказывать свои, так сказать, основополагающие взгляды. Вспомнил художников эпохи Возрождения, которые не только хорошо изображали красивое женское тело, но уделяли ему и всяческое иное внимание. А великий Пушкин?
— До женитьбы, — слабо возразил на это Густов.
— До женитьбы, конечно, лучше — это я согласен, — немедленно подхватил Полонский. — Женщины — собственницы и, в общем-то, идеалистки. Ревнивы.
— А ты не знаешь ревности?
— У меня как-то так получается, что ревнуют меня.
— Ты еще и хвастун!
— Трохи е́, как сказал бы Василь…
Сколько-то времени они шли молча. Глубокая тишина отсчитывала их шаги, как своеобразные единицы медленно текущего времени. Никаких других звуков не было слышно. И всегда-то не шумный, по ночам Гроссдорф словно бы переставал дышать, хотя за стенами домов, за металлически тусклыми стеклами окон жили, дышали, таились и надеялись живые люди. Пока что они представляли собой население без государства и, вероятно, потому жили особенно тихо и глухо, в постоянном ожидании новых перемен, новых указаний, нового дня… Некоторые, возможно, настроились на какой-нибудь сто тринадцатый день, раз ничего не принес тринадцатый, но большинство жаждало теперь лишь порядка, нормальной жизни с обеспеченным на каждый день хлебом. Женщины ждали еще вестей от своих мужчин, так удачно воевавших в течение многих лет, так много завоевавших в свое время и вдруг затерявшихся неизвестно где. Живы они или погибли в последних отчаянных боях в сердце фатерланда? Или попали к американцам и англичанам?..
Когда проходили мимо домика фрау Гертруды, Густов сказал:
— Надо бы зайти к ней когда-нибудь.
— Давай прямо сейчас! — предложил Полонский.
— Сейчас ночь. Напугаем.
— Верно. Они еще пугливые.
Встретился патруль.
— Поздновато гуляете, саперы, — заметил начальник патруля, знакомый обоим офицер-связист.
— Вызывали, — ответил ему Полонский.
— По вашей части? — заинтересовался любопытный связист.
— И по вашей тоже. Завтра узнаешь!
— А-а, — протянул, явно ничего не поняв, связист.
И пошел дальше в темноту и тишину, в которой что-то таилось и томилось и что-то исподволь вызревало. Медлительные тяжеловатые шаги патрульных тоже отсчитывали время.
У своего штаба Полонский приостановился, поглядывая через дорогу на пекарню.
— Ну так как? — спросил он Густова.
— Валяй, валяй!
— А если вместе?
— Нет, не могу.
— Не приемлешь и осуждаешь?
— Завидую!.. Но все равно не могу.
Полонский полуобнял своего несговорчивого друга, таким способом с ним попрощавшись, и деловитым шагом направился через улицу. Густов же пошел зачем-то дальше по тротуару. Миновал комендатуру, за окнами которой патефон наигрывал томительно знакомое танго. Дошел до окраины, уже не совсем чужой ему. Здесь чувствовалась чуть сыроватая свежесть загородных лугов, мелькали в отдалении огоньки пробегавших по автостраде машин. Где-то там стояла на перекрестке девушка, и с нею можно было бы постоять и поговорить хоть до самого утра; регулировщицы боятся ночью стоять на дорогах и любят добровольных собеседников.
Но там же была теперь и могила Жени Новожилова…
Густов повернул обратно, еще раз послушал игравшую в комендатуре музыку, все ту же самую. Видно, ее крутил лейтенант Бубна, вспоминая что-нибудь свое. А может, и танцевал под эту пластинку с миловидной переводчицей.
Впереди снова обозначился особняк герра пекаря, штаб саперов, от которого никуда не уйти.
«Долг! — хмыкнул Густов, вдруг вспомнив последнее генеральское слово, на котором и закончилась их беседа. — Четыре года я только тем и жил, что выполнял, выполнял, выполнял его — и вот, оказывается, все еще недовыполнил!..» Ему даже захотелось вернуться сейчас к
