Эди наконец вытерла слезы салфеткой и повернулась к Эмили:
— А ты когда-нибудь видела, какие в ресторанах кухни? Давай познакомлю тебя с шеф-поваром.
Вдвоем они подошли к дверям, Эди постучала и заглянула внутрь.
— Привет! К вам можно?
Эмили тоже просунула голову между створками. В углу сверкающей белой комнаты Анна обнимала за плечи высокого китайца с морщинистым лицом, поникшего и встревоженного.
— Конечно-конечно, — сказал мужчина. — Заходите.
— Что стряслось? — спросил он Эди.
— Да так, расстраиваемся по всяким пустякам. Это у нас наследственное.
— Три капли воды, — снова сказала Анна.
— Три очень мокрые капли, — пошутила бабушка. — Эмили, это отец Анны, Кеннет. Он владелец ресторана и шеф-повар.
И тут мужчина, этот посторонний человек — может, не такой уж и посторонний, но определенно не дедушка Ричард, — шагнул к Эди. Он прижал ее руку к своему лицу, потерся щекой и нежно поцеловал в пальцы. Наклонился, поцеловал в щеку, еще раз — в щеку, в краешек губ. Он чуть не поцеловал ее взасос, но сдержался. Напрасно — все и так уже поняли, как он относится к бабушке. И когда счастливая Эди залилась румянцем, обняла Кеннета и крепко его поцеловала, точно забыв, что рядом стоит ее внучка (весьма и весьма озадаченная), Эмили поняла, что бабушка никогда не поедет на жироферму и ни за что не перестанет здесь обедать. И винить ее было нельзя. Ведь если бы кто-то смотрел на Эмили так, как смотрит на Эди Кеннет, готовил для нее, целовал руки, щеки и губы, она осталась бы с ним навсегда, пока их не разлучит смерть.
Любовь Мидлштейна
«О Беверли!» — мечтательно думал Ричард Мидлштейн. Последний раз чувство такой силы он испытывал в конце шестидесятых, незадолго до того, как встретил жену (точнее, бывшую жену) и полностью (как недавно выяснилось — не совсем) посвятил свою жизнь этой женщине. Теперь со всей силой, на какую способен, он верил, что судьба дала ему второй шанс. Беверли, англичанка, которую двадцать лет назад увез в Чикаго муж-американец, рыжеволосая (однако не крашеная, несмотря на возраст — ей было под шестьдесят), с пухлыми щечками и большими зелеными глазами, откровенная, но не грубая, практичная, с чувством юмора, мудрая, умная, наполовину еврейка, но с правильной стороны. Прекрасная Беверли, всегда рассудительная, живущая так, как хотелось бы жить и ему.
Беверли! Она встречалась с ним днем всего раз в неделю, да и то — если повезет, не отвечала на письма и звонки, пока Ричард не понял намека: она любит независимость и поступает лишь так, как сама сочтет нужным. Беверли вела себя с достоинством, и Мидлштейн тоже старался быть таким. Он хотел знать все, что знает она.
Беверли! Вдова хорошего человека, офтальмолога, который оставил ей неплохое наследство. (На счету Мидлштейна денег было гораздо меньше.) Беверли — бездетная (никакого лишнего багажа!), но любящая детей. Беверли, у которой столько увлечений: кино, театр, футбол по телевизору, поездки на машине вдоль озера, велосипед, рестораны, элегантные вечеринки. Все, что не связано с долгой ходьбой. Просто великолепно для Ричарда с его больными коленями.
Беверли с милым британским акцентом. Очаровательная Беверли в футболке с воротником, сидящая в старом прокуренном пабе, где к завтраку подают красные, сморщенные сосиски (Ричард их терпеть не мог). Вместе с подругами-англичанками Беверли болела за «Тоттенхем», хотя (или потому что) это была команда неудачников. Однажды утром, в субботу, Мидлштейн тоже получил приглашение, и в баре они все кричали, просто ревели (да, «Тоттенхему» наконец повезло), женщины потягивали «Гиннесс», а Ричард — «Кровавую Мэри». А потом он рассказал о своих проблемах, и Беверли — о чудо из чудес! — решила их все, или, по крайней мере, большинство. После, вспоминая об этом, Ричард уверовал, что она прямо-таки читала в его сердце. Возможно, это ранняя выпивка помогла ей увидеть все в истинном свете. Теперь он надеялся, что его начнут приглашать каждую неделю. Явиться просто так Мидлштейн не решался, понимая, что тогда наверняка потеряет Беверли. Но она больше не звала его в бар. Вместо этого они просто где-нибудь ужинали. Конечно, посидеть в тихом ресторанчике было неплохо, однако Ричарду не хватало чего-то особенного — того, что произошло между ними в то хмельное утро. Он помнил, как Беверли тронула его за руку и погладила по щеке, с каким вниманием смотрела на него сквозь пыльные солнечные лучи. С тех пор между ними больше не возникало такой глубокой связи. Мидлштейн знал — нужно еще одно утро. Стоит Беверли еще раз проявить к нему такое искреннее участие, и они перешагнут границу вежливых поцелуйчиков, которыми она прощается с ним на парковке после очередного — увы, короткого! — ужина.
Именно Беверли посоветовала ему написать снохе и попросить у нее разрешения увидеться с внуками.
— Сын тебе не помощник, переговоры вести не ему, — сказала она в то утро. — Запрет исходил от Рашели, и ты должен обратиться к ней напрямую.
Вокруг ее головы сверкали пылинки.
— Никаких звонков, никакой электронной почты. Не ленись, напиши настоящее письмо.
«Не ленись» она произнесла слитно, точно это было особое действие, термин, придуманный ею самой, потому что Беверли обладала силой творить слова.
— Излей на бумаге душу, объясни, как тебе не хватает внуков, вложи листок в конверт, наклей марку и отправь.
«Я жизни не представляю без Джоша и Эмили», — написал Ричард. Он начал выражаться, как Беверли. Уже неплохо.
— А дальше?
— Жди.
И вот спустя неделю Рашель стояла перед ним с рецептом в руке и недоверием во взгляде.
— Я ничего еще не решила.
Она протянула ему рецепт на таблетки от сердца — для Эди. Если сноха рассчитывала, что Мидлштейн почувствует угрызения совести, то она не ошиблась.
— О чем ты? — спросил он.
«Побольше молчи, пусть она сама все скажет», — посоветовала Беверли. Ричард был с ней полностью согласен, он уже знал, что такое спорить с разгневанной женщиной.
— Я не хочу, чтобы дети думали, будто мы вас прощаем. Это не так.
— Конечно.
Он даже не собирался объяснять, почему бросил жену с ее истериками, диабетом, сердечной недостаточностью и целым букетом других болезней. Рашель ничего и слушать не станет, пусть Ричарду его доводы казались вполне разумными.
И Беверли — тоже! Только она его понимала. Ее отец был горьким пьяницей — во время Второй мировой побывал в плену, и это его сломило.
«Мы очень его жалели», — сказала как-то раз Беверли. Ричард кивнул. Все они в детстве слышали рассказы о тех временах. И тут она грустно и чуть рассеянно добавила (кажется, тогда Ричард в нее и влюбился): «С такими людьми непонятно, что тяжелее: смотреть, как они живут или как умирают».
— Скоро бней-мицва, — продолжала Рашель. — Будут все родственники. Конечно, мы с Бенни хотим, чтобы вы пришли. И прочли киддуш,[16] разумеется.
От снохи так и веяло официозом. Спина прямая, каждый волосок на месте, ногти с жемчужно-розовым лаком; вся — выглаженная, скованная, зажатая в рамках приличий. Рашель напоминала типичного покупателя антидепрессантов. (Ричард не был врачом и не хотел говорить об этом сыну, но думал, что ей неплохо бы попить таблетки.)
— Я обязательно приду, — сказал Мидлштейн. — Прилечу на крыльях.
— Крыльев не надо.
— Это выражение такое.
— Знаю. — Рашель вдруг покраснела, засуетилась.
«Как ей тяжело, — подумал Ричард. — Но почему?..» В этот момент слабости он и попытался сорвать банк.
— Можно мне повидаться с ребятами до бней-мицвы? Я мог бы свозить их в синагогу. Скажем, в пятницу или на следующей неделе.
Именно Беверли подсказала ему насчет вечерней службы. Если он действительно любит близнецов (о да, очень любит!), ему нужно мыслить нестандартно. Последние слова Беверли произнесла с удовольствием. Конечно, есть пиццу, ходить в кино и по магазинам куда веселей, но Ричард еще не заработал права повеселиться с ненаглядными внуками. По крайней мере, с точки зрения снохи. Пятничная служба — не шутки, а пища для глубоких размышлений. Намек же заключался в том, что нестандартно мыслить Ричард не умел. В этом Беверли была совершенно права: он никогда не выходил за рамки. (А что плохого? Он привык.) Однако, уйдя от жены в шестьдесят, Ричард вырвал себя из этих проклятых рамок, бросил прямо в огромный мир, и если бы не решился на это, никогда бы не встретил Беверли.
— Я поговорю с Бенни, — сказала Рашель, и ее лицо приобрело нормальный золотистый (хоть и не без помощи автозагара) цвет.
Ричард снова отдал ей инициативу. Любит быть сверху, подумал он и невольно представил, что занимается сексом. Не с невесткой, конечно, а с Беверли, зеленоглазой Беверли, такой земной и в то же время волшебной, близкой и недоступной. Он поддерживал ее, она покачивалась на нем взад-вперед — приветствие, знакомство двух тел, взрывной обмен какой-то особой информацией. Беверли на его члене, Беверли у него на лице, Беверли целый день и всю ночь.
