— Что случилось?
Из своего кабинета вышла Эди — молодая и еще не такая полная, хотя она и тогда не была худышкой. Жена работала постоянно, без устали, и любила свое занятие гораздо больше, чем он.
Растерянный Мидлштейн стоял в прихожей.
— Наша дочь… — Отлично, Ричард, пусть она почувствует, что дело касается ее тоже. — Наша дочь нагрубила кантору.
— Как именно?
— Всеми возможными способами.
— Мне что, спрашивать у нее? Ты все время увиливаешь, Ричард. Почему тебе так трудно ответить на какой-то несчастный вопрос?
Плач на втором этаже прекратился, потом Робин всхлипнула и зарыдала еще громче. Эди шагнула к Ричарду, он отступил и уперся спиной во входную дверь.
— Почему моя дочь ревет белугой?
— Она оскорбила кантора.
Мидлштейн расправил плечи. Он был выше ее. Он — муж, он имеет право решать.
— Что ты сделал? — спросила Эди.
— Дал ей пощечину.
Эди испепелила Ричарда взглядом — иногда в ее глазах вспыхивали просто адские огни — и бросилась на него. Теперь засверкали ее собственные молнии. Она ударила по плечу, по шее, в висок — всюду, куда могла дотянуться.
— Пальцем не трогай моего ребенка!
Ричард закрывался, но тогда она била в другое место.
— Пальцем не трогай, понял?
Шлепки жалили его. На губах жены блестела слюна.
— Близко не подходи к моей дочери!
Она дала ему пощечину.
— Мне завтра сдавать работу, а ребенок в истерике. Ты просто вредитель, Ричард!
Эди толкнула его в грудь.
— Жалкий клоун!
Тряхнув головой, она бросилась на второй этаж. Минуту спустя рыдания в комнате дочери стихли.
Мидлштейн взглянул на мрачную, испуганную Эмили, которая сидела, прижавшись щекой к стеклу. Понимает, что провинилась.
— Будь я твоим отцом, я бы тебе так врезал, что голова завертелась бы.
Девочка широко раскрыла глаза, но не заплакала.
— Но я — не отец, я дедушка. А потому скажу только, что ты сегодня отвратительно себя вела, просто отвратительно. И ты, Джош. Если ты напакостил меньше сестры, это не значит, что все хорошо.
— Прости, — сказал мальчик.
— Ты не виноват, что мы не хотели ехать, — сообщила Эмили, наконец раскаиваясь. — Сегодня день рождения у нашего одноклассника, и нас пригласили.
— В лазерный парк, — добавил Джош.
— Я даже не знаю, что это, — сказал Мидлштейн.
— Там круто.
— Надоела мне эта синагога, — пожаловалась Эмили. — Мы и так весь год ходим в еврейскую школу.
Ричард глубоко вздохнул.
— Эмили, в жизни столько вещей, которые не хочется делать. Ты и представить не можешь. Ты еще загрустишь по тем дням, когда самой тяжелой повинностью было часок-другой поразмышлять над словом божьим.
— Сомневаюсь, — тихонько буркнула девочка, но Мидлштейн услышал ее и вскинул руку.
Эмили отшатнулась, и пальцы встретили только воздух — пустоту между ним и внучкой. Ричард помедлил и потрепал ее по плечу, словно так и собирался.
— Ты еще поймешь.
По дороге они молчали. Эмили и Джош благоразумно держали телефоны в карманах, а потому в машине было тихо, только шумел мотор да по радио чуть слышно играла электрогитара. Ричард еще и зажигание не успел выключить, как дети выскочили и бросились в дом. Ну почему внуки всегда убегают от него? Разве не видят, что он любит их всем сердцем?
По ступеням спустился Бенни, скрестив руки на груди. Рашель только махнула свекру с порога и скрылась. Наверное, пошла расспрашивать детей.
— Ну, какие дела? — спросил сын.
— Ребе слишком уж долго говорил об Израиле. Я не то чтобы против, но иногда он — как заевшая пластинка.
— А что Эмили с Джошем?
— Они хорошо себя вели. Думаю, службы для них скучноваты, с друзьями куда веселее.
— Они такую бурю подняли. Их пригласили…
— Знаю. На какие-то аттракционы.
— Там играют лазерами. — Бенни опустил руки и расслабился: отец явно поладил с детьми. — В Уилинге есть такой парк. Давно уже открыли.
Мидлштейн пожал плечами.
— В общем, детям нравится, — подытожил он.
— Да. И тут вместо парка — синагога. Вот они и расстроились.
— Они очень славные.
Бенни кивнул, оглянулся на дом и приобнял отца за плечи.
— Давай прогуляемся.
В темноте они обошли газон и остановились с другой стороны дома. Сын вытащил сигарету с травкой.
— До сих пор куришь?
— От случая к случаю. — Бенни посмотрел на небо. — Сейчас, по-моему, как раз не помешает.
— Я бы тоже затянулся. Разок, а то еще за руль садиться.
— Тебе и раза хватит.
Сын прикурил, сделал пару затяжек, потом еще две-три. «Как же, от случая к случаю», — подумал Ричард. Бенни протянул ему сигарету. Мидлштейну сразу стало лучше, на сердце полегчало, и плечи расправились, точно с них упала гора.
— Неплохая травка, — заметил он.
— Высший сорт. И голова потом не болит. Правда, утром я иногда подтормаживаю.
Бенни опустился в раскладное кресло и жестом пригласил отца сесть. Оба положили ноги на стол. Сын протянул Ричарду сигарету, и тот затянулся еще раз.
— Все, с меня хватит.
— Как скажешь.
На втором этаже никто не плакал. Мимо окна прошла Рашель, свет погас в одной комнате, потом в другой.
— Папа, — начал Бенни.
— Что?
— Я хотел поставить тебя в известность насчет бней-мицвы.
— Как официально, — засмеялся Мидлштейн. — Что случилось? Я ведь по-прежнему в списке гостей?
— Конечно. Просто я должен тебя предупредить. — Бенни затушил бычок и нерешительно улыбнулся. — У мамы есть мужчина, и она придет с ним.
— Откуда, черт побери, у нее мужчина?
«Кому она могла понравиться», — вот что он подумал.
— Папа, не надо так. Она же мне мать.
— Я только хотел сказать — уже? Вот и все. Мы ведь едва расстались.
— Я ничего не знаю. Мама обсудила это с Рашелью. Робин его видела, говорит, он прекрасный человек. Эмили он тоже понравился.
— Эмили?
— Я тут ни при чем! Я что, надзиратель — за всеми следить?
Мидлштейн покачал головой. Если бы не машина, он бы сейчас выкурил целую сигарету, но и тогда не успокоился бы. Какой-то мужчина спит с Эди. Даже увидев их вместе, Ричард и то не смог бы в это поверить.
— Я хотел тебя предупредить, чтобы не было неожиданностей, — сказал Бенни. — Я тут сохраняю полный нейтралитет и думаю только о детях. Главное, чтобы их праздник удался, чтобы они видели, как мы их любим. Ты, конечно, тоже можешь взять с собой кого-нибудь.
Беверли!
— Мне пора. — Мидлштейн неловко поднялся, опрокинув кресло.
— Не зайдешь? Рашель нарезала фруктов.
— У меня встреча.
— Вести сможешь?
— Вполне.
Сев за руль своей машины, не старой и не будущей, просто машины, которая принадлежит ему здесь и сейчас, в этой жизни на планете Земля — черт, он все-таки накурился! — Ричард набрал номер Беверли.
— Это я, — сказал он.
— Я знаю, — ответила она. — Поздновато для звонков.
О Беверли! Звук ее голоса медленно распускался в ухе — роскошный, нежный, как шелк; наверное, такой же была на ощупь и ее кожа.
— Не так уж и поздно. Можно к тебе приехать?
Она рассмеялась.
— Я и не думала, что когда-нибудь снова услышу нечто подобное. В моем-то возрасте.
— Хочу с тобой поговорить.
— Ну, тогда лучше где-нибудь встретиться.
— Где скажешь!
Она задумалась, и Мидлштейн представил, как сладкое дыхание стекает с ее губ розовыми завитками, похожими на лепестки цветов.
— В нашем пабе, — сказала Беверли.
Мимо проносились пригороды — один, другой, третий. Сбавь скорость, Ричард, или тебя остановит коп, сноха узнает, и тогда не видать тебе внуков. Для Мидлштейна городки ничем не отличались друг от друга. Их частью был он сам и его аптеки, точнее, аптека. Две из них пришлось закрыть (нет, это не поражение, просто не победа), но последняя, его детище, — совсем другое дело. Мидлштейн считал ее особенной, единственной в своем роде. Ведь он стал первым еврейским предпринимателем в округе, своей работой он помогал соседям и друзьям, а это далеко не пустяк. Разве не преуспел он? Разве не заслужил восхищения? Разве не достоин любви?
Я твой, Беверли!
На парковке возле паба почти не осталось мест. Как сообщала вывеска, сегодня тут устраивали лучшую вечеринку кельтской музыки в Чикаго и окрестностях. Ричард прошел между рядами машин — под ногами похрустывал гравий, в свете фар поднималась пыль, пиликали скрипки. Одернув пиджак, он взъерошил роскошные седые волосы. Ричард Мидлштейн, еврей, независимый бизнесмен, отец, дед и в целом — как он о себе думал — мужчина хоть куда, вошел в грязный, переполненный бар с единственной целью: завладеть женщиной своей мечты.
Он протиснулся сквозь толпу немолодых и пьяных людей, окруженных морем «Гиннесса», россыпями попкорна и смятыми пакетами из-под чипсов. Посетители не обращали внимания на музыку. Может, как Ричард, искали сегодня любовь? Но где она? Что это такое — любовь? Только ли сплетение двух тел в темноте?
