Затем майор поворачивается ко мне и протягивает автоматическую винтовку. „Идемте со мной“. Но у меня уже не было сил двигаться. „Нет, я останусь здесь…“ Майор отдал приказ, и джип с молодым немецким офицером снова выехал за пределы лагеря. На протяжении нескольких последующих минут мои товарищи не осмеливались даже выйти из своих бараков, поскольку с такого расстояния они не могли понять, чем закончились переговоры между американским офицером и эсэсовцем. Затем я слышу несколько выстрелов».
Лейтенант Скодзенски мертв. В течение часа все пятьсот солдат гарнизона были убиты, некоторые — самими заключенными, однако более трех сотен — американскими солдатами, которых буквально затошнило от вида разлагающихся трупов и отчаявшихся, умиравших от голода узников. В одном из случаев американский лейтенант расстрелял из пулемета 346 охранников-эсэсовцев после того, как они сдались в плен и выстроились у стены. Этот лейтенант, едва войдя в Дахау за несколько минут до того, тут же увидел трупы узников, сваленные в кучу вокруг лагерного крематория и железнодорожной станции.
Никто из тех, кто посетил Дахау в первые дни после освобождения, не забудет этого ужаса. Так же, как и в Бельзене двумя неделями ранее, журналисты из союзных держав, сопровождавшие армию, были потрясены увиденным. Сэм Гольдсмит, литовский журналист, переехавший до войны в Британию и уже успевший побывать в Бельзене, записал свои первые впечатления от Дахау: «На железнодорожных путях стоит поезд из пятидесяти вагонов, полных жутко истощенных мертвых тел, наваленных как изогнутые ветки спиленных деревьев. Около крематория (в котором уничтожали трупы) — другая огромная груда трупов, похожая на кучу искривленных поленьев, приготовленных для адского огня. Смрад здесь такой же, как в Бельзене; он сопровождает вас, даже если вернуться в лагерь для журналистов».
Среди 33 000 выживших узников Дахау было 2539 евреев. 2466 человек из числа выживших умерли в последующие полтора месяца.
Отряды эсэсовцев повсюду продолжали сражаться — страх плена у них едва уравновешивал желание жить. В самом Дахау без малого тридцать охранников были убиты после того, как открыли огонь по американцам со сторожевых вышек лагеря. В тот же день после гибели американского солдата от выстрела эсэсовского снайпера в восьми километрах от Дахау все семнадцать сдавшихся в плен эсэсовцев были выстроены в ряд у земляной насыпи и расстреляны.
Единственная милость 29 апреля пришла с неба: 3000 британских бомбардировщиков начали операцию «Манна», сбросив на парашютах более 6000 тонн грузов для нидерландцев в немецком тылу в Роттердаме и Гааге, где недостаток продовольствия привел к голоду по всей территории Нидерландов, оккупированной немцами. Всего от голода умерло 16 000 граждан Нидерландов.
В Берлине вечером 29 апреля генерал Вейдлинг доложил Гитлеру, что Красная армия вышла к расположенному поблизости Потсдамскому вокзалу. К тому же для защиты района рейхсканцелярии не осталось противотанковых ружей. Что, спросил Вейдлинг, делать его людям, когда у них закончатся патроны? «Я не могу разрешить сдачу Берлина, — ответил Гитлер. — Вашим людям придется прорываться малыми группами».
В полдень комендант сектора «Цитадель», в котором находился бункер Гитлера, генерал-майор войск СС Монке (в 1940 г. он был старшим офицером, ответственным за массовое убийство британских военнопленных в Ле-Парадиз под Дюнкерком) осуществил два последних награждения Рыцарскими крестами. Первый из них получил французский доброволец СС Эжен Воло за то, что днем ранее уничтожил шесть советских танков, другой достался командиру танкового подразделения, оборонявшего рейхсканцелярию, майору Герцигу. В одиннадцать часов вечера Гитлер телеграфировал из бункера: «Где передовые части Венка? Когда они будут наступать? Где 9-я армия?» Недремлющие британские шифровальщики из Блетчли прочли эти последние отчаянные вопросы при помощи своей машины «Энигма».
В час ночи 30 апреля фельдмаршал Кейтель сообщил Гитлеру, что войска генерала Венка «застряли» к югу от отдаленного озера Швило и не могут продвинуться к столице, а 9-я армия полностью окружена.
Пока Гитлер в Берлине размышлял о неизбежном разрушении своей столицы и крахе дела своей жизни, Черчилль в Лондоне с болью следил за тем, как Сталин устанавливает полный советский контроль над Польшей. «Я был крайне огорчен недоразумением, которое возникло между нами в связи с крымским соглашением о Польше», — писал Черчилль в телеграмме Сталину 28 апреля. Британия и Америка дали свое согласие на то, что люблинское правительство станет «новым» правительством, «признанным на широкой демократической основе, с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы». С этой целью в Москве была создана комиссия, в задачи которой входил «отбор тех поляков, которые должны были бы прибыть для консультаций». Британия и Америка исключили из числа своих кандидатов тех, кого они считали «крайне недружелюбными по отношению к России». Они не отобрали никого «из действующего правительства в Лондоне», а вместо этого выбрали «трех подходящих лиц», бывших ранее в оппозиции к лондонскому правительству, «так как им не нравилось его отношение к России, и в особенности его отказ принять восточную границу», линию Керзона, «о которой Вы и я давно уже договорились и которую я первый, не считая Советского Правительства, объявил всему миру как справедливую», а также территориальные компенсации, предназначенные для Польши на севере и западе.
Кроме того, Черчилль указал Сталину, что ни один из трех британско-американских кандидатов не был приглашен в Москву и не предстал перед комиссией. Что же касалось плана, согласованного в Ялте, — учредить правительство «на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании», в котором имели бы право участвовать и выставлять своих кандидатов все демократические и антифашистские партии, — то этому «не дали дальнейшего хода». «Советское Правительство заключает договор сроком на двадцать лет с существующим Временным Правительством Берута, хотя это правительство по-прежнему не является ни новым, ни реорганизованным», но Сталин назвал его «новым правительством Польши».
«Мы чувствуем, — писал Черчилль, — что именно нам диктовали условия и именно нас прижали к стене в деле, которое, как мы искренне верили, было урегулировано в духе дружбы и товарищества в Крыму». Далее он, сославшись на преобладание коммунистов в югославском правительстве, с которым Сталин только что подписал соглашение, и испытывая весьма тревожные предчувствия, сказал советскому лидеру: «Не особенно утешительно заглядывать в будущее, когда Вы и страны, в которых Вы господствуете, плюс коммунистические партии во многих других государствах выстраиваются все по одну сторону, а те, кто объединяется вокруг народов, говорящих по-английски, и их союзников или доминионов, — по другую. Вполне очевидно, что ссора между ними раздирала бы мир на части и что все мы, руководители каждой из сторон, которым приходилось иметь к этому какое-либо отношение, были бы посрамлены перед историей».
Черчилль продолжал в телеграмме Сталину: «Уже лишь вступление в длительный период подозрений, обвинений и контробвинений
