— Я приглашалъ его, но онъ сказалъ, что поѣдетъ съ Настасьей Сергѣвной, — отвѣчалъ Сухумовъ, хотѣлъ продолжать говорить съ Раисой и, какъ мальчикъ, не зналъ о чемъ.
Онъ минутъ пять смотрѣлъ на тощую спину дьякона и его поднятый дыбомъ мѣховой воротникъ изъ красныхъ лисицъ и, наконецъ, спросилъ:
— Что вы теперь читаете, Раиса Петровна, изъ тѣхъ книгъ, что взяли отъ меня?
— Разсказы Гребенки. Очень смѣшные разсказы. Какіе у него забавные чиновники выведены! Прямо уморительные, — сказала Раиса.
— Это современникъ и подражатель Гоголя. Вы Гоголя-то читали-ли?
— Очень немного. Только что въ училищѣ давали. «Сорочинскую ярмарку», «Шинель», Мертвыя души" не всѣ… Негдѣ достать.
— Я выпишу для васъ Гоголя. Теперь его сочиненія стоятъ пустяки. А Пушкина читали?
— Тоже немного… Отрывки… Что въ училищѣ давали… Гдѣ-же достать-то? Тутъ у насъ ни у кого нѣтъ.
— И Пушкина выпишу. Пушкина и Гоголя грѣхъ не читать.
Сухумовъ хотѣлъ еще спросить ее о чемъ-нибудь, задумался, началъ складывать фразы, но тутъ они пріѣхали и лошади свернули за рѣшетку на дворъ барскаго дома.
Сухумова съ гостями встрѣтилъ Поліевктъ. Онъ также преобразился, надѣвъ фракъ и бѣлый жилетъ. На молебенъ былъ приглашенъ управляющій и вся дворня. Мужики пришли въ красныхъ кумачевыхъ рубахахъ, жилеткахъ и съ головами, жирно смазанными масломъ. Молебенъ служили въ спальнѣ передъ старинной божницей бабушки Клеопатры Андреевны, переполненной образами. Пропуская пѣвчихъ, Поліевктъ напоминалъ имъ, чтобы они хорошенько отирали ноги отъ снѣга.
— Въ барскія хоромы, вѣдь, идете, а не въ овчарню, такъ должны все это чувствовать, — говорилъ онъ имъ.
Отецъ Рафаилъ и дьяконъ служили въ парадныхъ золотыхъ ризахъ. Дьяконъ, хотя и состоялъ при церкви на причетниковскомъ окладѣ, на этотъ разъ исполнялъ обязанности дьякона и читалъ эктеніи. Докторъ Кладбищенскій пріѣхалъ въ половинѣ молебна, тотчасъ-же присоединился къ пѣвчимъ и привычнымъ хорошимъ басомъ отчеканивалъ молитвенныя слова вмѣстѣ съ пѣвчими.
Пѣла въ хорѣ и Раиса, что очень понравилось Сухумову. Онъ стоялъ и не сводилъ съ нея глазъ, забывъ креститься.
«Какая простота! Простота-то какая патріархальная! — думалъ онъ. — Развѣ найдешь что-нибудь подобное въ Петербургѣ? Нѣтъ, у деревни есть свои прелести».
По окончаніи молебствія, которое было съ водосвятіемъ, при пѣніи «Спаси, Господи, люди Твоя» пошли кропить водой комнаты дома. Отецъ Рафаилъ шелъ съ крестомъ и съ кропиломъ. Дьяконъ несъ миску съ водой, пѣвчіе двигались сзади. Камердинеръ Ноліевктъ распорядился отворить и портретную комнату. Вошли и въ нее, но самъ Сухумовъ стоялъ только на порогѣ.
— Вотъ они виновники-то всѣхъ здѣшнихъ легендъ и страховъ! — проговорилъ отецъ Рафаилъ, обращаясь къ шедшему съ нимъ рядомъ доктору и кивая на портреты-.предковъ Сухумова, и тотчасъ-же крестообразно брызнулъ на нихъ водой съ кропила, прибавивъ:- Да будетъ имъ легче земля сырая. Вѣчный имъ покой!
Послѣ молебна школьникамъ-пѣвчимъ Сухумовъ далъ большой пакетъ съ пряниками, три жестянки карамели и они были отпущены по домамъ, а причтъ и гости остались завтракать. Жена управляющаго пекла блины. Но тутъ явилось обстоятельство, которое очень сконфузило Сухумова. Заказывая завтракъ, онъ совсѣмъ забылъ, что было время Рождественскаго поста, что отецъ Рафаилъ, дьяконъ и семья священника ѣдятъ постное, а завтракъ, за исключеніемъ рыбныхъ закусокъ и холодной осетрины, былъ состряпанъ скоромный.
Когда подали блины, отецъ Рафаилъ и его семья отказались отъ нихъ.
— Батюшка! Отецъ Рафаилъ! Что-жъ вы блиновъ-то?.. — воскликнулъ Сухумовъ. — Икру къ нимъ привезли изъ города превосходную. Раиса Петровна! И вы не взяли?
Отецъ Рафаилъ улыбнулся и отвѣчалъ:
— Да вѣдь они на коровьемъ маслѣ, а у насъ постъ.
— Ахъ, я телятина! — какое я обстоятельство-то упустилъ изъ виду!
Сухумовъ даже хлопнулъ себя съ досады ладонью по лбу.
— Да вы не безпокойтесь… Я икорки съ ситнымъ хлѣбцемъ… Здѣсь такое обиліе закусокъ, что блины-то даже и лишнее.
— Простите, простите великодушно! Ахъ, что я надѣлалъ! — продолжалъ восклицать Сухумовъ. — Боже мой! Вѣдь у меня и на жаркое индюшка жареная. Изъ постнаго только осетрина холодная съ хрѣномъ. Ахъ, я невѣжа!
— Ну, вотъ осетринки мы и поѣдимъ. Давно я не вкушалъ осетрины! Самая лучшая рыба, я считаю,
— Можете вы думать, я даже на сладкое сливочное мороженое заказалъ! Раиса Петровна, вы и молочнаго не кушаете? Настасья Сергѣвна! Неужели вы-то себѣ не разрѣшите блиновъ? Вѣдь это не мясо.
Попадья отрицательно- покачала головой и отвѣчала:
— Отродясь не скоромилась по постамъ, такъ ужъ сегодня-то зачѣмъ-же, Леонидъ Платонычъ! Да вы не безпокойтесь. Мы и такъ сыты будемъ. Вонъ сколько у васъ закусокъ!..
Но тутъ отецъ Рафаилъ, только что прожевавшій кусокъ семги, улыбнулся и произнесъ:
— Предлагаемое да ѣдимъ. И то сказать: вѣдь это не убоина.
Онъ махнулъ рукой, протянулъ вилку къ стопочкѣ съ блинами и положилъ себѣ на тарелку три блина.
Докторъ Кладбищенскій тотчасъ-же похвалилъ его, сказавъ:
— Такъ и слѣдуетъ, Рафаилъ Васильичъ, такъ и слѣдуетъ. Постись не на міру, а въ единеніи, а если на міру и глава уснащена елеемъ благовоннымъ, то строгость можно и отбросить.
Кладбищенскій отправилъ себѣ половину блина въ ротъ. Ѣлъ онъ блины по простонародному, разрывая блинъ руками, говоря, что отъ ножа вкусъ блиновъ портится и ѣлъ ихъ жадно и много.
За отцомъ Рафаиломъ и дьяконъ сталъ тыкать вилкой въ блины и класть ихъ себѣ на тарелку, за что также удостоился одобренія доктора.
Не касались блиновъ только женщины: матушка-попадья, Раиса и жена учителя.
Сухумовъ бѣсился на себя. Онъ схватился за голову и воскликнулъ:
— Ну, можетъ-же такой туманъ на меня найти! Можно-же такъ перепутаться! Вѣдь я самъ ѣлъ у батюшки постный пирогъ въ гостяхъ, стало быть долженъ знать, что семья ихъ кушаетъ постное.
— Наука, наука о деревнѣ. Это уроки знакомства съ деревней… — твердилъ докторъ. — Вѣдь вы питерецъ.
— Ужасно горько, что наука-то дается такимъ путемъ грубыхъ ошибокъ, — не унимался Сухумовъ.
— Да вѣдь ужъ мы исправили ошибку, исправили, — сказалъ отецъ Рафаилъ, — вкушаемъ.
— Мнѣ дамъ жалко, что онѣ остались безъ блюда. Раиса Петровна не кушаетъ, матушка Настасья Сергѣвна не кушаетъ, мадамъ Иванова тоже… — бормоталъ Сухумовъ, смотря на улыбающіеся глаза Раисы.
XXX
Панихида, молебенъ и завтракъ послѣ молебна еще болѣе сблизили Сухумова съ семьей священника и съ учителемъ и его женой. Посѣщенія другъ къ другу сдѣлались чаще. Стриженая учительница Хоботова ему не нравилась и онъ всячески избѣгалъ ее. Ему не нравились въ ней ея неестественность, отсутствіе простоты. При встрѣчѣ съ Сухумовымъ, она то перебирала извѣстныя въ Петербургѣ фамиліи, говоря, что такимъ-то и такимъ-то приходится «отчасти» сродни, то пересыпала свою рѣчь именами европейскихъ ученыхъ. Спенсеръ, Бокль, Гервинусъ, Ренанъ, Литре, Карлъ Фохтъ, Вундтъ, Шарко, Пастеръ при удобномъ и неудобномъ случаяхъ не сходили у нея съ языка, при чемъ Сухумовъ успѣлъ замѣтить, что она даже не читала ихъ, а знаетъ только по наслышкѣ. На Карлѣ Фохтѣ и Вундтѣ онъ, какъ естественникъ, даже словилъ ее и привелъ въ немалое смущеніе, послѣ чего она и сама стала избѣгать его.
Но зато Сухумовъ сдѣлалъ визитъ дьякону, отъ котораго тотъ пришелъ въ страшное смущеніе.
Дьяконъ Пантелей Григорьевичъ Лапшинъ состоялъ на причетническомъ окладѣ, при отцѣ Рафаилѣ. Далеко не окончивъ семинаріи, онъ былъ человѣкъ совсѣмъ неразвитой, молчаливый, приниженный и отцомъ Рафаиломъ, и отчасти своей женой, царившей въ его квартиркѣ изъ двухъ комнатъ, которыя были отведены ему въ церковномъ домикѣ. Имѣя четверыхъ ребятъ, жилъ онъ невозможно тѣсно, такъ что для спальни дѣтей въ одной комнатѣ были устроены полати съ лѣсенкой. Сухумовъ даже и не узналъ его съ перваго взгляда, принявъ за какого-то рабочаго, такъ какъ дьяконъ былъ въ ситцевой рубахѣ и жилетѣ и высокихъ сапогахъ, а волосы были запрятаны за воротъ рубахи. Дьяконъ сидѣлъ у окна и чинилъ дѣтскій сапогъ. Сухумова онъ не зналъ, гдѣ и какъ посадить, усѣлся самъ передъ нимъ и молчалъ. Его выручила дьяконица, пришедшая изъ хлѣва, гдѣ задавала кормъ коровѣ. Она тотчасъ-же развязала языкъ и стала жаловаться на бѣдность и недостатки, на притѣсненія со стороны отца Рафаила, на несправедливости консисторіи. Дьяконъ сидѣлъ и тяжело вздыхалъ.
Сухумову стало жалко дьякона. Докуривая папиросу и сбираясь уходить, онъ соображалъ, ловко-ли ему будетъ сейчасъ дать дьякону пять рублей, а дать дьякону денегъ ему хотѣлось. Уходя отъ дьякона, онъ все-таки сунулъ ему въ руку пятирублевый золотой, сказавъ:
— Вотъ вамъ на ваши нужды отъ вашего прихожанина въ дополненіе за тѣ требы, которыя вы исполняли вмѣстѣ съ отцомъ Рафаиломъ.
